Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Как только с неба упали первые капли, папа тут же снял пальто и плотно закутал им последние две картины. Ландшафт вокруг нас на глазах терял глубину, а его цвета линяли, растворяясь в пелене дождя. Тучи над нашими головами сгустились, свет дня померк, а веселая пасторальная зелень обрамленных каменными стенами полей уступила место серой, тоскливой и сырой пустоте. На многие мили вокруг нас был только дождь. Лишь у горизонта, на краю небосвода, тучи немного светлели, а струи воды казались похожими на бесчисленные мазки серой краски, проведенные между облаками и землей тонкой собольей кистью. Наше утреннее хорошее настроение и прилив энергии давно исчезли, смытые дождем. Мы молча шлепали по лужам, а нас обгоняли машины тех, кто планировал провести выходные у моря. В моем правом ботинке обнаружилась дыра, и внутрь просачивалась вода, а штанины брюк намокли и отяжелели, но я скоро перестал замечать эти мелкие неудобства. В пешей прогулке под дождем было что-то убаюкивающее, умиротворяющее, спокойное. Я даже вообразил, будто мы ищем другую сторону дождя, и миля за милей брел, словно в трансе, машинально переставляя ноги и не обращая внимания на стекающие по лицу капли.

Мой папа не проронил ни слова. В кармане пальто у него лежала тонкая вязаная шапочка, и он надел ее, хотя она почти не защищала от дождя. Его длинные волосы промокли и слиплись, и с них стекали на рубашку маленькие ручейки. Я видел, как под мокрой тканью проступают его острые лопатки, торчавшие под таким углом, что казалось, будто это сложенные крылья, которые вот-вот расправятся, распахнутся во всю ширь и понесут его над дорогой.

Вот о чем я думал и что воображал, шагая по лужам следом за отцом. Похоже, за эти несколько дней все в нем приобрело для меня почти мистический смысл – и долговязая, склоненная вперед фигура, и большой выпуклый лоб, и глаза, которые то и дело моргали от затекавшей в них воды, но продолжали смотреть только вперед, на дорогу. В эти минуты я любил его так, как не любил никогда раньше, и все увеличивающийся вес закутанных в намокшее пальто полотен, который я ощущал на своих плечах, служил тому самым ясным, самым неопровержимым подтверждением. Каждый раз, когда папа останавливался, чтобы я мог его догнать и пойти рядом, я испытывал приступ такого глубокого удовлетворения, такой радости, любви и гордости от того, что я отправился с ним в это путешествие, что он меня не прогнал, что я увидел и узнал другую его сторону, а теперь помогаю ему доставить домой величайшие картины из всех, какие он когда-либо писал, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно.

Остановившись в очередной раз, папа опустил руку мне на плечо и поправил ремень сумки.

– Ты не очень устал? – спросил он.

– Нет, все в порядке.

– Дойдем до следующего холма, а там отдохнем, ладно?

– Ладно.

И мы снова шли, и дождь лил и лил, и петляющая дорога спускалась под уклон среди пустынной обители тишины, и папа шагал, как прежде, в нескольких ярдах впереди меня, не в силах замедлить шаг или оторвать взгляд от горизонта. К вечеру он выглядел совсем как человек, искупавшийся в небесах. Тучи еще больше сгустились и опустились ниже, ухабы на дороге превратились в маленькие озера, наполненные бурой грязью, которую разбрызгивали редкие машины, спешащие умчаться куда-нибудь, где нет сырости и дождя.

Под большим и мокрым зеленым каштаном мы остановились перекусить. Наши хлеб и галеты отсырели. Толстый коричневый ствол каштана густо и сладко пах осенью. Мы сели у корней, глядя на темную дорожку, оставленную нами в серебрящейся от водяных капель траве. Эта картина глубоко врезалась мне в память, и я вспомнил ее, когда много лет спустя приехал сюда, чтобы попробовать отыскать это дерево. Они были дороги мне – этот оставленный нами след, ведущий от обочины к каштану, это место, где весь мир на мгновение стал совершенным, эта укромная ямка между корнями, где мы, отец и сын, молча ужинали под мокрый шепоток листьев, и где папа, словно в чашу, опустил лицо в испачканные красками ладони, чтобы смахнуть с ресниц и бровей воду, а потом поднял на меня ясные глаза и сказал: «Ты мне очень помог, Никлас. Я рад, что ты поехал за мной».

Вот так, коротко и просто, но ради этих нескольких секунд стоило пройти несколько ярдов по мокрой траве, чтобы сесть на землю под каплющими ветвями старого каштана. Если бы в этот момент мы могли каким-нибудь чудом испариться, превратиться в облако, я был бы навеки счастлив. Если бы мы могли лечь или, еще лучше, спрятаться в сладковато-коричневый аромат коры, как звери в нору, отгородившись от всего мира кисеей дождя и запахами осени, все осталось бы таким навсегда.