Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

А еще он ждал, пока я допью чай. Ему хотелось уйти, это было очевидно: всей душой папа стремился как можно скорее оказаться по ту сторону двери, на которую он так пристально глядел, однако мой отец в достаточной мере владел собой, чтобы поинтересоваться, не хочу ли я еще чаю. Когда я сказал, что нет, он спросил у женщины, сколько с нас, достал из кармана брюк мокрые банкноты и расплатился, а через секунду мы уже снова оказались на улице. Небесные хляби разверзлись, дождь лил как из ведра, и мое сердце отчаянно колотилось, пока я старался угнаться за папой, который мчался впереди меня чуть ли не галопом. Я все ждал, что он мне что-то скажет, что-то объяснит. Что случилось? Что произошло или произойдет? Но папа молчал. Рубашка у него на лопатках промокла насквозь, и просвечивающая сквозь нее спина отчего-то казалась мне даже более беззащитной и уязвимой, чем если бы мы были голыми. Порывы ветра, проносящиеся над вершинами живых изгородей, швыряли в нас пригоршни ледяной воды. Мы шли очень быстро, потом я вдруг обнаружил, что мы бежим – бежим, не разбирая дороги, разбрызгивая лужи, хлюпая и чавкая в грязи, и я понял, что мы не спасаемся от непогоды, а торопимся вернуться к картинам.

К папиным картинам.

Угнаться за ним мне было не под силу. Папа опередил меня сначала на два ярда, потом на три. Он мчался по залитому водой проселку, словно дикое животное, размахивая руками и яростно работая локтями. Мы были еще в сотне ярдов от сарая, когда он начал кричать. Это было даже не крик, а пронзительный вой, не смолкавший и почти не прерывавшийся, даже когда в его легких заканчивался воздух. Он летел впереди нас по пустой дороге, летел сквозь дождь и был направлен против страха, против сомнений и даже против самого Бога; он длился и длился, пока мы огибали последний поворот и бежали вдоль разрушенного дома к сенному сараю. И вдруг папа встал как вкопанный. Высокий, бледный как смерть, он замер, застыл на месте и только неотрывно смотрел на нескольких коров, которые, покинув через дыру в изгороди покрытое жесткой стерней поле, пробрались под навес. Сгрудившись возле сложенного там душистого сена, они наподдавали и цепляли ногами упакованные в пластик холсты, пока по несчастливой случайности одна из коров не наступила на них, продырявив всю стопку разом. Восстановлению они не подлежали. Уцелели только те два холста, которые я нес на ремнях, а потом прислонил к стене.

Когда папа увидел, что случилось, он словно остолбенел. Он не двигался, пока я бежал к сараю, не двигался, пока я прогонял коров обратно в дыру в изгороди. Он стоял под дождем и не шевелился, как человек, который каждую минуту ожидает удара молнии или чего-то в этом роде. Когда ничего не произошло, папа все же нашел в себе силы войти в сарай. Когда я вернулся, он сидел на сене, пытаясь сложить вместе изодранные фрагменты холстов.

Я заплакал, и мои слезы смешивались со стекавшей по лицу дождевой водой.

– Сядь, Никлас, – сказал папа так тихо, что я едва расслышал его за грохотом дождевых струй по жестяной крыше. – Сядь, – повторил он. Последовала долгая пауза, которая больше напоминала огромную дыру, прореху в ткани нашей жизни. И эта дыра кровоточила, заливая весь мир потоками дождя. Наконец мой папа пробормотал вполголоса:

– Я знаю, это было испытание, – услышал я. – Испытание.

И, выпустив из рук погибшие полотна, он снова вытянулся на сене и закрыл глаза, словно не желая ни видеть, ни признавать невероятную жестокость и несправедливость Бога.

– Почитай что-нибудь на латыни, Никлас, – прошептал он. – Что-нибудь…

Дождь стучал по крыше. Я произносил слова, которые, как мне казалось, он вряд ли понимал, но продолжал читать, и самый звук этих стихов, метавшийся от стены к стене – непостижимых, таинственных, странным образом успокаивающих стихов, которые я произносил дрожащим от слез голосом, нес в себе сокровенную тайну любви.

В конце концов папа закрыл глаза, но так и не сумел сдержать слезы, которые текли даже из-под его сомкнутых век.

Маргарет Луни знала, что такое любовь. Она открыла ее случайно. Это было много лет назад в Киллибегсе. Мьюрис Гор провел в этом городе всего неделю, замещая заболевшего мистера Мак-Гинли. Как-то солнечным весенним днем он отправился в порт и зашел в лавку Догерти, чтобы купить газету. Юная Маргарет стояла за прилавком, и в руках у нее было три румяных яблока. Так, вместе с яблоками, она и упала прямо в его жизнь. В тот раз они обменялись всего несколькими словами, не более, но когда они расстались и Мьюрис отправился дальше по своим делам, каждый из них уже нес в себе зародыш их будущей совместной жизни. И в последующие несколько дней, сталкиваясь с ним, Маргарет отчетливо ощущала, как ее сердце переполняется чувствами, будто озеро весной. Закрыв глаза, она думала о том, насколько она счастлива, и ей казалось, что большего счастья и представить-то невозможно. Но оно существовало, это счастье, и когда примерно неделю спустя он взял ее под руку и повел вдоль причала, где стояли распространявшие густой рыбный запах красные и синие суда с высокими бортами, Маргарет подумала, что сейчас просто взорвется. Она была простой девчонкой из Донегола, он – школьным учителем и к тому же поэтом, хотя и жил на каком-то острове. Пока они шли вдоль причалов, он читал ей строки из своих стихов. Для человека, не наделенного могучим телосложением, Мьюрис двигался с редкостной целеустремленностью и какой-то трогательной отвагой, что в счастливо замыленных глазах Маргарет делало его самого частью высокой поэзии. С каждым днем она любила его все сильнее – так, во всяком случае, она говорила стоящему в спальне зеркалу, когда перед тем, как лечь спать, подолгу сидела перед ним при свете звезд, с удивлением всматриваясь в то, что происходило с ее жизнью. За окном вздыхало и качалось море, занавеска развевалась на сквозняке, как вуаль свадебного платья, и Маргарет, обхватив себя в полумраке за плечи, погружалась в туманные сны, в которых Мьюрис то появлялся, то исчезал словно закрытый случайным облаком лунный свет. Утром она просыпалась, чувствуя, как душа ушла в пятки, и едва могла застегнуть дрожащими руками пуговицы на платье.