Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

И тогда я бы познал покой.

Покончив с едой, мы посидели под каштаном еще немного. При этом мы почти не разговаривали и только оглядывались по сторонам, прислушивались к монотонному голосу дождя. Ни мне, ни ему не хотелось двигаться с места, не хотелось покидать эту влажно поблескивающую зеленую гавань, где было так мирно и покойно и где даже шорох дождевых капель навевал сон. Наконец папа пошевелился.

– Пожалуй, мы простудимся, если будем сидеть здесь слишком долго, – сказал он. – Идем. Выпьем горячего чая где-нибудь по дороге.

И, покинув наше убежище под каштаном, мы пересекли травянистую полосу в обратном направлении и снова пошли по дороге, унося с собой только воспоминания. Дождь, казалось, стал холоднее, и наше продвижение немного замедлилось, однако уже к сумеркам мы увидели далеко впереди низкие крыши припавшего к земле поселка. На последнем холме перед ним мы остановились, а затем свернули с главной дороги на узкий проселок, по сторонам которого паслись на седой от воды стерне коровы. Перед коровами перепархивали с места на место дрозды.

– Там, дальше, будет сенной сарай, – сказал папа и первым свернул в проход между живыми изгородями, в конце которого под высоким навесом с красной рифленой крышей было сложено свежее сено. Стоявший рядом дом при ближайшем рассмотрении оказался просто развалиной, в которой никто не жил; его соломенная крыша давно провалилась, напоминая широко раскрытый рот. Сараем, вероятно, пользовался теперь кто-то из соседей, но я подумал, что мы вполне можем укрыться там от дождя и переночевать: час был достаточно поздним, да и сено было уже убрано, так что нас там никто бы не побеспокоил.

Нет ничего лучше, чем спать на постели из свежего сена, сказал папа и, сбросив с плеч холсты, с довольным вздохом повалился навзничь на шуршащую сухую траву. Я взглянул на него и увидел, что его глаза закрыты. Папа лежал совершенно неподвижно, и на мгновение мне показалось, что он спит, словно сон овладел им еще до того, как его голова коснулась душистого сена. Сам я осторожно снял с плеч ременную сбрую и поставил все еще закутанные в пальто холсты к стене. Прошла минута, за ней – другая. Папа не шевелился. С крыши сарая текли струи воды. Я снова посмотрел на него – папа крепко спал. Так тихо, как только мог, я опустился рядом, настраиваясь на долгое ожидание, и тут он вдруг сел.

– Никлас, – сказал он. – Вставай. Пора идти.

– Куда?

– Пить чай.

Папа проспал всего две минуты, но когда он встал во весь рост и распахнул свои руки-крылья, чтобы взять меня за плечи и снова вывести под дождь, глаза у него были отдохнувшие и ясные.

– Оставим все здесь, – добавил он. – Кафе недалеко, мы быстро вернемся.

И, шагая широко и быстро, он потащил меня за собой. Я даже подумал, что со стороны это, наверное, выглядело так, будто мы бежим с места преступления. Мы и в самом деле почти бежали по узкой проселочной дороге, и вскоре, мокрые и запыхавшиеся, уже входили в двери небольшого паба, служившего также бакалейной лавкой. Внутри было полутемно. На пороге мы немного постояли, чтобы вода стекла с нашей одежды на каменный пол. Кроме нас, других посетителей в пабе не было.

Примерно через минуту из-за занавески, закрывавшей проход в глубину дома, появилась полная женщина в синем фартуке-накидке.

– Ш-што вам угодно? – зевнула она.

– Чайник горячего чая, будьте любезны, – сказал мой папа и, оставляя на каменной плитке мокрые следы башмаков, прошел к стойке. Женщина посмотрела на него снизу вверх, потом бросила быстрый взгляд в мою сторону.

– Хорошо. Одну минутку, – сказала она и, плавно повернувшись, снова исчезла за занавеской, а мы с папой сели за единственный столик. Когда в сарае он так неожиданно проснулся и заторопился, я подумал – это потому, что он сначала забыл, что обещал напоить меня чаем, но потом вспомнил и решил сдержать слово. Но сейчас, пока мы сидели за столом в ожидании чая, я вдруг вспомнил, что неделю назад мы точно так же сидели в другом маленьком кафе, и мне стало ясно, что дело было в чем-то другом. Похоже, за прошедшие дни я научился читать знаки – послания, которые были начертаны глубокими морщинками на его выпуклом лбе или искрами мелькали в глазах.

Папа сидел лицом к входу. Когда принесли чайник, он налил припахивающую половой тряпкой жидкость в большую, покрытую бурым налетом кружку и стал пить, ни на секунду не отрывая взгляда от двери. При этом он то постукивал пальцами по столу, то принимался сгибать и разгибать их, громко треща суставами. Содержимое своей кружки папа проглотил чуть ли не одним огромным глотком, однако чай оказался слишком горячим, и он, запрокинув голову назад, некоторое время дышал широко открытым ртом, а потом снова уставился на дверь. Чего он ждал или кого – этого я не знал. К этому времени я, впрочем, уже привык к его внезапным сменам настроения, привык к неожиданностям и тайнам, которые, подчеркивая папин характер, казались мне такой же неотъемлемой его частью, какой были, к примеру, ноги или руки. И у него всегда находились свои резоны. Вот и сейчас папа сидел, глядя поверх моего плеча на дверь, и ждал наступления того момента, когда ему станет абсолютно ясно, что́ он должен делать дальше.