Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Почему это было так она не знала и не понимала. То, что ленинградцев заставят замолчать, оставят один на один со своими воспоминаниями и тем страшным знанием, накопленным за годы блокады, было понятно еще тогда когда не закончилась война. Не успели прорвать немецко-финскую блокаду, как жителей города стала душить блокада советской власти. Активнее стала работать цензура, больше стали «просто советовать» не писать полуправды, а тем более не думать о правде. Всем советским чиновникам, после блокады Татьяна не именовала их иначе, как чиновнички, хотелось правды по инструкциям ВКП (б).

Вчера она была на приеме, точнее была вызвана на примем в Радиокомитет к новой московской метле. Ей оказался Максим Вадимович, фамилию она не вспомнила, а запоминать не захотела. Он посмотрел на нее своими бесцветными глазами:

— Товарищ Бертольц, вы пишите хорошие стихи. Но ваши стихи слишком жестоки для мирного времени. Да в годы войны. И я подчеркну великой войны, это было не только допустимо, но и необходимо. А вот сейчас. Вам не кажется, что необходимо несколько смягчить если не общий тон стихов, то хотя бы некоторые фразы.

— Не кажется. Совсем не кажется. Время не меняет события. Они остаются такими же, как и были.

— Конечно, конечно, — согласно закивал Максим Вадимович с неизвестной фамилией, — но время меняет наше отношение к событиям. Боль потерь притупляется, люди не хотят вспоминать тягот прошлого.

— Вы так действительно считаете? — зло спросила Татьяна.

— Да, конечно, — Максим Вадимович закивал головой, — вот вы пишите так, как будто только вы и имеет монополию правду, так сказать. Что только вы и никто иной знает, что такой блокада и жертвы блокады.

Он остановился и поднял взгляд бесцветных глаз. Его округлое невыразительное лицо, бесформенные смазанные черты толи евнуха, толи бабы нисколько не ожили во время речи.

— А, между прочим, многие пережили тоже, что и вы, — Максим Вадимович легко кашлянул, именно так как входило в моду у московских начальников и после паузы продолжил, — вот я тоже блокадник.

Она с недоверием посмотрела на него.

— Я вам больше скажу, — Максим Вадимович более человечно осекся, — мы с вам даже встречались. Помните рейс из Ленинграда в Москву на АНТ в конце декабря сорок первого?

Она хорошо помнила тот полет. В нем преломилась, и попытка спасти себя и не зачатого, но желанного ребенка и предательство ослабевавшего Коли. Не менее тяжело было осознание предательства родного города с родителями замерзавшими в коммуналке и милой соседки Вари, которой она пожалела банку консервированного молока. Если бы она тогда знала, как долго и тяжело она будет вспоминать это консервированное молоко, эту никчемную белую жестянку со штампом, даже без бумажной обертки, то отдала бы Варе все. Но когда она вернулась, и Варя и Коля уже умерли. Ей осталось жить и платить за собственную слабость. Она помнила тот рейс.

— Мы летели вместе, — как-то виновато сказал Максим Вадимович, — мы даже рядом сидели.

— Конечно, — ответила Татьяна, — ведь в самолете не было мест. Все забито ранеными и эвакуированы, даже почту, командир самолета выбросил и оставил бортового стрелка на земле.

— Вот видите, — менторски наклонил голову на плечо Максим Вадимович, — вспоминает. И я тоже блокадник. Я хорошо помню все трудности блокады. Хотя, конечно, большую часть блокады проработал в Москве, но я был вызван туда, чтобы работать, занять место тех, кто ушел на фронт.

Она поняла, что этот воин фронта верит в то, что он говорит. Она даже вспомнила его, никчемную серость в неизменной коричневой паре не по росту в которой он приходил на мероприятия Дома Радио.

— А как ваша семья? — спросила неожиданно для самой себя Татьяна. Этот вопрос часто всплывал, когда встречались ленинградцы. В этом была наивная попытка понять, как мы, как я пережил се это.

— Моя семья? — недоуменно переспросил Максим Вадимович, — они еще в Москве. Пока я не получил дополнительной жилплощади. Да и жена еще не получила разрешения на перевод в Ленинград. Хотя ждет уже четвертый месяц.

— Но у вас, же была семья здесь, — Татьяна уже вспомнила эти кривые, сломанные как у мерзкого грызуна зубы, которые собеседник скалили после посадки в Москве.

— Здесь, — Максим Вадимович потупился. Было не понятно он обдумывает фразу или вспоминает, — здесь. Вы правильно писали, война не обошла никого стороной. Моя ленинградская семья умерла в блокаду. И сын, и жена, которая работала медсестрой в госпитале и родители.