Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Татьяна посмотрела на этого человека уже давно потерявшего силу жить. Не так страшно, что выбор пал на нее, а вот объявить об этом выбор пал на него. У которого на этих кладбищах зарыта вся семья. А может и не на этих. Только он мог так просто и убедительно предложить ей поехать и сказать там речь. Нет, скорее прочить несколько строчек и отойти во второй ряд президиума. И не думать, что где в этих бесконечных рвах лежит ее Коля наскоро завернутый в серо-белую простыню.

Татьяна посмотрела на Натана Яковлевича, тот смутился:

— Я понимаю.

— И понимаю, вас понимаю. А вот их не очень понимаю. Можно просидеть три года в Казани с казенным пайком и теплой баней, но можно и объявить такое лично.

— Можно, — согласился он, — но мне это надо сделать по должности. Как творческому редактору.

— И почему они подумали, что я откажусь?

— Никто так не думал, — ласково сказал Натан Яковлевич, — но есть субординация. Какие-то рамки служебного взаимодействия. Поэтому мне выпала такая задача. Не только для вас.

— Вот это я понимаю, — резко ответила Татьяна, — что обязаловка для всех.

— Для всех, — согласился Натан Яковлевич, — кто выходит в эфир лично, или произведения, которых читают. Вы. Таня, наиболее известный наш поэт. Поэтому вам такая привилегия — главные кладбища. Наверное, это интереснее, чем в окружном госпитале фанерную пирамидку со звездой открыть.

— Разуметься. Это большая честь.

— Таня, — Натан Яковлевич хотел взять ее за руку, но остановился, — сейчас все стало меняться. То, что было зимой сорок второго уже не вернется.

— Конечно, — Татьяна сделала вид, что не поняла его, — немцев уже отбросили под Псков, а наши на границу с Румынией вышли. Так как в сорок втором уже е будет.

— Таня, я не о том, — смутился Натан Яковлевич.

— И я не о том. Но как можно забыть зиму сорок второго? Как вы могли забыть ее?

— Забыть, — он отвернулся и пошел к столу.

— Забыть, — упрямо повторила она.

— Я не забыл, — тихо ответил Натан Яковлевич.

— А я не забыла этого и не предала, — резко сказала Татьяна.

— Все меняется, — слабо возразил редактор.

— Да, меняется, если люди превращаются в маски. И человек опять становиться творческим редактором. И только потому, что немцев отбросили под Псков.

Натан Яковлевич потер глаза, он, наверное, хотел что-то возразить, но только предложил:

— Таня, так куда вам выписать направление? На Волковское или Пескаревское?

Татьяна немного подумала:

— Давайте на Пескаревское, там мать Ленина не похоронена и большого начальства будет поменьше.

— А души побольше? — вырвалось у Натана Яковлевича, — хорошо.

Он быстро что-то написал в листе бумаги и громком шлепнул им по столу:

— Держите ваше Пескаревское.

Арестуют Натана Яковлевича по доносу соседей. Которые то ли что-то слышали, то ли что-то подумали. Или придумали.

Руководство радио его не защищало.

Наверное, он стал лишним. Дали ему мало — пять лет. После отсидки он в свою комнату не вернулся. Но кто из сотрудников радио видел его во время хрущевской оттепели в трамвае. Или не его.

Война закончилась, и выкачали воздух. Вернулись коричневые и синие костюмы. Многие обратно прыгнули в глухие кителя тридцатых. И только под ушами четко прорисовывались бело-серые полоски сорочек.

Вернулась довоенная ходульность. Порядок прохождения документов и распорядок рабочего дня заменили порядочность блокады. Уже нельзя было решить вопрос о содержании сводок по телефону и приходилось опять ходить с текстом по большому кругу главных, технических и художественных редакторов. Так же быстро перестали верить справка, если на них меньше трех печатей. Не шли в производство бумаги подписанные, но не проштампованные синими печатями.

Советская власть возвращалась сверху до низу. Ее корни, не выполотые и жизнелюбивые проросли очень быстро и стали крепче, чем до войны.

Преступления легко оправдать деяниями коммунистической власти. Или действиями фашистов. Это удобно. Но некоторые настоящие ленинградцы до сих пор рады улучшению жилищных условий произошедшее в результате блокады. После блокады в городе было много свободного жилья. Году в 1943 можно было спокойно занять хорошую квартиру на Литейном без подселения. А с 1944 года не всех вернувшихся из эвакуации прописывали обратно. Такой приказ был, вроде тех, кто не выдержал испытания на прочность те оставались сверх лимитов. Не место им было в городе Ленина, жить и умирать в нем могли только закаленные люди. Такие, чтобы умирали тихо и робко, но точно по приказу.