Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Но не лимиту, же везти, — возразил Александр Петрович, — зачем превращать Питер в Москву?

— Уже тридцать лет они, хотят превратить Питер в Москву.

— И заметьте не в Москву патриархально-купеческую, дореволюционную. А Москву современную с бесконечными коммуналками, заводами, заводиками и толчеей.

— Верно, — улыбнулась Татьяна, — весь Ленинград превращается в какой-то Вавилон.

Она сказала это и подумала, что Ленинград действительно похож на новый Вавилон. И что она видела конец Света. И Антихриста видела. Только явился ей Князь мира сего не в облике кесаря Тиберия, как Спасителю, а в лице первого редактора Ленинградского радио. И ей стало снова тошно.

— Вот я не надолго, — сказал Александр Петрович, — у меня есть несколько дел, которые надо побыстрее закончить. Закончить, пока есть время.

— То есть, сказала она, — вы не относитесь к числу моих поклонников?

— Отношусь, — ответил старичок, — но сейчас у меня мало времени на комплементы. Дела надо сдать, бумаги оформить. И понимаю, что нет никакого смысла, а вот привычка к порядку и дисциплине дает знать. Не могу чувствовать себя спокойно, пока все не завершу.

Татьяна улыбнулась. Александр Петрович был обычным ленинградским интеллигентом, которых было так много до войны и так мало осталось после.

— А вы во что-то верите? — неожиданно спросил Александр Петрович.

Она покачала головой.

Веры не было. Татьяна не была атеисткой и не была верующей. Она не думала об этом Боге. Он был для нее не тем богом с атеистических плакатов и из сатирических рассказиков Зощенко. Но он и не был мраморным ликом в всепрощения и надежды, как его представляли бывшие, заставшие и царя — дурака и Сталина — мясника.

— Вы знаете и я тоже, быстро сказал Александр Петрович, — у меня жена в блокаду умерла, внуки умерли, сыновья где-то по городом погибли. Некоторые говорят, что после этого вера приходит. А ко мне не пришла. Да и во что верить? В извечную мясорубку работу, которой мы могли наблюдать весь свой короткий век? Верить в то, что есть высший смысл в том, чтобы в боли родиться, в горести пожить и в страхе умереть? Нет, я многое передумал. Многое и веры у меня от этого больше не стало. Где этот высший смысл? Нет его.

— Понятно, — сказала Татьяна.

— А я к вам не просто так пришел, — каким-то старческим надрывным голосом сказал Александр Петрович, — всю войну пережил. Всю блокаду эту. А три недели назад врач на профосмотре заметил, что опухоль на горле у меня. А потом подтвердили, что рак. В моем возрасте оперировать нельзя. Да и я сам этого не хочу. Без операции три месяца проживешь, с операцией два. Так мне знакомый врач сказал. Какая принципиальная разница. Но я вспоминал, что осталось у меня. И как оказалось за всю уж более чем полувековую жизнь.

Татьяна с недоверием посмотрела на него.

— Да, — улыбнулся Александр Петрович, — так — то жизнь меня потрепала. Когда мы виделись в сорок первом мне аж сорок семь было. А выглядел как старик. Войны, голод и страх. Вот рецепт моей старости. Когда жизнь идет не туда и не так, она всегда заканчивается быстрее, чем должна бы. И многое, вроде было, и красных мы гоняли и били белых, и любовь была, и дети и их смерть была. А запомнились только те ваши эти слова в комнатке актива. Даже не стихи, а слова. А главное, что ничего мне уже никогда в жизни не запомниться. И я ничем этой жизни не запомнюсь.

Татьяна посмотрела на старичка:

— А вы о чем — нибудь жалеете?

— Да, — ответил Александр Петрович, — о том, что не стал инженером и не строил корабли как хотел. А стал чертежником и всю жизнь рисовал торпеды, которые должны были эти корабли топить.

Она усмехнулась:

— Мы так всю жизнь проживаем.

— Всю, — согласился Александр Петрович, — но поспешите. Иногда можно попытаться начать делать корабли. Они нужны для мирного времени. А оно рано или поздно наступит.

— Наступило, — поправила она.

— Наступит, — ответил Александр Петрович с грустной улыбкой страдальца.

Сначала в Ленинграде закрыли музей блокады. А страшный блокадный фонд раскидали по другим музеям. Которые блокадный фонд быстро растеряли.

Потом стали медленно давить на очевидцев. Татьяна это почувствовала до Ленинградского дела. Ее медленно вытеснили с радио, не звали на собрания и выступления на предприятиях. Сводить концы с концам позволяла стипендия Союза писателей и редкие переводы из национальных республик за издание ее детских стихов.