Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Вот поэтому советская власть так любила детей.

Дети умирали тихо, как увядают цветы.

Место умерших и недостойных живых заняли жители окрестных областей. Тех областей, где еще оставались люди.

Потом одни говорили, что Город перервал всю эту Лимиту.

А другие отвечали, что Она переварила Город.

В первую послевоенную осень город был наполнен радостью освобождения от войны. Тяжелого, смрадного, но освобождения. В один из погожих для Ленинграда осенних дней, к Татьяне пришел неожиданный визитер. В передней опустевшей коммунальной квартиры прогремел звонок. Миши не было и Татьяна открыла дверь сама.

На пороге стоял старичок. Он улыбнулся:

— Вы меня конечно не помните?

— Конечно, нет, — ответила Татьяна, — я встречаюсь со многими людьми, но всех не могу запомнить.

— А я так и подумал, — улыбнулся пришедший, выглядел он бодро и подтянуто, — а я вас хорошо помню. Вы вспомнимте первую блокадную зиму. И торпедный завод. Помните?

— Я тогда читала свой «Январский цикл», — ответила Татьяна, — и на заводах читала. И в госпиталях. Что-то помню.

Тогда мы с вами резко поговорили, — сказал старичок, — у меня тогда только что умерла жена, а вы ответили, что у вас умер муж.

Она посмотрела на него. Есть старики, которые практически нее меняются. Вернее все старики после какого-то возраста уже не меняются. Татьяна машинально посмотрела на его пальцы.

— Да, да, — улыбнулся он, — вспомнили. Я чертежник. В активе был от беспартийных.

— Проходите, — Татьяна распахнула дверь, — давай те хоть сейчас поговорим путем.

— Я, Александр Петрович, — представился старичок, — мне ваш адрес в Союзе писателей сообщили. Представляете, позвонил в Москву. В родном Ленинграде отказались давать. А в Москве сказали адрес, попросили подождать и сказали.

— У них там дисциплина, — ответила Татьяна, — все бояться чего-то. Вы проходите. Проходите.

— А я смотрю у вам квартира опустела, — неожиданно заметил старик.

— Как у всех. Не больше и е меньше.

— да, — грустно сказал Александр Петрович, — вопрос с жильем временно решен. А я сначала через парторга хотел узнать ваш адрес. Но ему ответили, что вы беспартийная. Интересно — почему?

— А вы, почему сами не могли через обком узнать, — спросила Татьяна, а потом спохватилась, — значит, вы сами беспартийный.

Александр Петрович кивнул.

— А почему вы беспартийный? — переспросила Татьяна.

— А почему вы, — улыбнулся Александр Петрович.

— У меня убеждения такие, — ответила она, — пока не поднимусь до уровня Ленина не могу носить красный партийный билет.

Александр Петрович улыбнулся:

— А у меня все проще. Я бывший офицер. Беляк. Белогвардеец.

— Получается классовый враг, — улыбнулась Татьяна.

— Да нет, — покачал головой Александр Петрович, — я был студентом. Отец рабочий на Путиловском, даже в ссылке был, мама учительница. Призвали меня зимой 1915, когда кадровую армию выбили. К Февральской революции был поручиком. Когда грянул Октябрь, то сами понимаете. Надо было выбирать. Или с пьяной матросней или с тем, кто хоть как-то сохранил голову. Потом с Красновым на Дон. Потом гражданская. Но быстро я понял, что там нет правды и народ не пойдет за нами, бывшими студентами в золотых погонах ничего е знающими о народе. И перешел к красным. В Красной Армии дослужился до командира полка. Это поверьте было не сложно. Восемьдесят процентов личного состава полка было неграмотными. А из армии меня вычистили в 1928 году по делу «Весна». Но не преследовали и я устроился чертежником, делаю, то, что учил до войны. Первой империалистической.

— И не дергали больше? — поинтересовалась Татьяна.

— Как не дергали, — ответил Александр Петрович, — дергали, конечно. В 1938 даже на допросы вызывали. Но повезло, тех с кем служил уже или расстреляли или еще не взяли. А мне вот повезло. Не знаю к лучшему или худшему.

— К лучшему сказала она.

— Конечно, к лучшему, — согласился, немного подумав Александр Петрович, — если бы тогда меня взяли, то и семья погибла бы раньше. И не значит, что погибла бы легче. Поэтому хорошо, что тогда меня от беды унесло. А теперь смотрю, как город заполняется жителями окрестных областей и печально становиться. Даже, в тридцатых был город городом, столицей, а теперь становиться губернским городком.

— Как бы то ни было, — ответила Татьяна, — из двух с половиной миллионов в городе осталось шестьсот тысяч жителей. Кто на кладбищах, кто в эвакуации ли на фронте. Вот город и опустел. Надо же что-то делать.