Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Как себя чувствует Ташкент, было непонятно.

(Его увезли и спасали. Он был контужен, обожжён, но вскоре встал. Смотрел непонимающими глазами: есть фотография того же вечера, я видел её потом.)

Но даже когда Араб сказал: «…вроде живой» — я уже точно знал, что мёртвый.

Через пятнадцать минут всё подтвердилось.

Это случилось 31 августа.

Ещё в детстве 31-е казалось мутным днём (ненавидел школу), а стало — совсем пустым, будто высосанным. Ничего не хочется делать теперь в этот день. Только спрятаться, накрыться одеялом и лежать.

Тщета всё.

Так и сделал тогда: выключил телефон и лежал. Без одеяла.

Жена зашла, села рядом, подержала за руку. Долго молчали.

Потом сказала, без жёсткости, очень тихо и даже ласково:

— Больше никогда не поверю ни в одну твою затею. После такого нельзя снова искренно во что-то верить. Такой мужик — большой, здоровый, красивый, сильный. Убили, и всё. Всех там убьют. Вижу вас, как живых мертвецов. Предали его, продали, ты понимаешь? Негодяи, не хочется с ними жить на одной земле. Ненавижу весь этот порядок вещей. Грязь мира. Ненавижу. Мир плебеев торжествует.

Посидела со мной ещё минуту и вышла.

Я снова смотрел на заголовок ненавидящими глазами. Полная, ничтожная беспомощность внутри — больше ничего.

До сих пор нахожу эту формулировку (чтоб грубо не сказать) таинственной, — если смертельно, то почему ранен? — он что, как Пушкин, на дуэли получил ранение в живот, которое тогда не лечилось? — почему не убит? — те, кто давал первые комментарии, испугались применить слово «убит» по отношению к Захарченко?

Как будто, если ты сказал «убит Захарченко» — это косяк, это залёт, и Батя тебя накажет; встанет и спросит: «Ты чего, охерел совсем? Ты про кого сказал это слово, сука?»

Он умер сразу, мгновенно. Он, наверное, не успел ничего подумать.

Как было: они случайно заехали в кафе «Сепар» — Глава, Ташкент и ещё одна девчонка (руководитель какой-то организации, кажется, «Молодой Донбасс»; вроде бы это она тогда должна была объявить, что меня, посовещавшись, выдвинули на роль премьера республики).

Потом писали, что в тот день проходили поминки по певцу Иосифу Кобзону, который только что умер. Нет, поминок не было, двигались из точки А в точку Б, и Глава говорит: «А давайте в “Сепар” заедем, кофе выпьем».

Он часто так спонтанно куда-то заезжал, изводя охрану своими импровизациями.

(Ни один президент на свете так не делает, соседнего правителя — Плотницкого — никогда никто ни в каких кафе не видел; моя личка, работавшая у него, призналась однажды: мы за первые три недели работы с тобой пять раз видели Захарченко, он приходил к нам в гости пешком, ты сам ходишь к нему в гости, потом он опять за тобой заезжает, он здоровается и обнимается с нами, — но за год работы у Плотницкого, в его личной охране, мы никогда не приближались к нему больше, чем на пятнадцать метров, он ни разу с нами не здоровался (только Графу один раз нацепил на общем награждении какую-то юбилейную медаль, Граф был взбешён такой наградой), он ни с кем не дружил, он жил на небе.

Захарченко жил — на земле.)

Первым шёл охранник, вторым Захарченко: в своей быстрой, залетающей в любое помещение, несмотря на хромоту, манере.

Кафе «Сепар» было открыто год назад бывшим бойцом из Батиной лички — хорошим, к слову сказать, парнем, я его немного знал.

Батя двинул «тельника» в депутаты — и вскоре у депутата появилась возможность открыть кафе.

Идея кафе, отделанного в ополченской стилистике и названного энергичным сколком со слова «сепаратист», принадлежала вроде бы самому Захарченко.

(«Надо открыть, брат, сепаратистское кафе, так и назвать — “Сепар”; туда все свои начнут заглядывать; потом, когда меня там убьют, а война закончится, и нас признают все, ха, цивилизованные страны — от туристов отбоя не будет, прибыль считать устанете!» — так прозвучала идея, или как-то иначе?)

В это кафе я заходил раза два-три: ничего так, уютное, и кормили нормально, но оно, на мой вкус, было слишком вылизанным, почти уже гламурным; я бы в кафе с названием «Сепар» хотел видеть больше разгильдяйства, больше умелой, продуманной спонтанности.

(Там, впрочем, когда я заходил, играли песни Гребенщикова — мне показалась симпатичной широта ополченцев: ну, катается этот бородатый парень на сторону нашего несчастного неприятеля петь песню про «всё испортили сепаратисты» — что с того?

Если б в «Сепаре» звучала его песня «Последний день августа», было б совсем жутковато, — но этой песни я там не слышал.)