Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Там же оттоптался на Томиче (боевом, между прочим, офицере, заработавшем реальной службой офицерское звание, дважды награждённом) — за то, что тот плохо его встретил в Луганской народной республике: старик Эд заезжал туда на день, считал, что достоин встречи с Плотницким, — но Плотницкий, большая оловянная голова, едва ли вообще знал, кто такой старик Эд; когда б узнал, опустил бы городские ворота, сверху бы вылез пушкарь с зажжённым фитилём, прокричал бы: «Уходите! Иначе стреляю!»

Сейчас был третий мой визит к старику Эду за четыре года.

Я позвонил ему, он напомнил дорогу, назначил время. Покурил у его подъезда, чтоб зайти минута в минуту — старик Эд любил пунктуальность, — и зашёл минута в минуту.

Старик Эд был в берцах, в пиджаке, в чёрных джинсах; протянул сухую жёсткую тонкую руку.

«Вот сюда вешайте куртку, проходите», — он был со мной, как и с большинством других людей, подчёркнуто на «вы».

Я принёс ему пару бутылок дорогого вина, — он сказал: «Сейчас не пью, что-то болит в башке, но вы можете выпить, у меня есть открытая бутылка…» — и назвал какую-то марку.

А чего не выпить (помню, лет десять назад катались с ним по российской глуши с забытыми мной уже партийными целями, потом бухали, на травке, зажёвывая не очень хорошую водку такой же колбасой, старик Эд — тогда ещё совсем не старик — похвалился: «Захар, я никогда в жизни не отказывался от алкоголя!»; тогда я не оценил этого: я тоже никогда не отказывался, а пил каждый день, — но мне было тридцать, а ему за шестьдесят; теперь мне было за сорок, а ему за семьдесят, — и я уже видеть не мог алкоголь, и пил по инерции, словно давно уже утонул, и меня тянуло куда-то по течению).

Мы час, может, полтора обменивались мнениями, ни в чём не сошлись: старик Эд был категорически против любых контактов с властью; я думаю, что именно моих контактов: предполагаю, что если б его позвал император — он пошёл бы, конечно; из любопытства, отчасти из тщеславия (никогда бы в этом не признался — но написал бы потом, что смотрел на этого бледного, моложавого, недостаточно радикального для такой страны, как Россия, человека, — с позиций вечности; или что-то такое).

Расстались, едва не поругавшись, — пару раз он был близок к тому, чтоб меня выставить: «Зачем вы со мной спорите? — искренне удивлялся он. — Если вы этого не понимаете, то я вообще не знаю, о чём с вами разговаривать!»

Я смеялся, заходил с другой стороны, он недовольно слушал, потом вороний зрачок вздрагивал, старик Эд начинал отвечать, — перезапускали разговор по новой, но приезжали в тот же тупик.

Говорить с ним было — сущее удовольствие.

Никаких советов он мне не дал.

Из нашего часового общения я запомнил только одну фразу: старик Эд жёстко сетовал, что власть не легализовала нацболов, поставивших сотни бойцов на Донбасс, — я отвечал, пожимая плечами: «А зачем им? Никакой необходимости для них в этом нет. Лишние проблемы», — он ответил: «На их месте я вёл бы себя точно так же, — помолчал и добавил: — Но я не на их месте».

Ещё он отлично рассказывал, когда я курил на балконе, про деревья во дворе, про птиц, которые прилетают на эти деревья, про цветы, которые он поливает и растит, — я же говорю: русский писатель, блистательный русский писатель.

Старик Эд считал, что все они — скучные неповоротливые сундуки с рукописями; но, кажется, я получше него знал биографии русских писателей: он был из этой великолепной породы. Я могу собрать старика Эда из трёх-четырёх русских классиков первого, второго, третьего ряда, но не буду сейчас; потом, растяну удовольствие.

Через полтора часа я уходил мимо этих деревьев, откуда-то зная, что мы никогда больше не увидимся, и не оглядываясь. Рассеянно, лениво думал: «Император уйдёт, явится другой, третий. Но ничего уже не сделает нас (старика Эда, меня, Томича, нацболов) больше… Не принесёт нам счастья. Не вознесёт наверх. Впрочем, это всегда было понятно, но не помешало нам опередить время на пару десятилетий — не помешало, в первую очередь, ему, старику Эду. Мы насытили воздух заразой взрывоопасных идей — его, старика Эда, идей, — и они оживали теперь. Но сами мы были слишком непосредственны, чтоб угодить в эту игру. Эта игра — для упырей. Для упырей и людоедов. А он — не упырь, не людоед; он русский аристократ, когда-то сочинитель историй, теперь — едкий комментатор новостей; уже сидит, наверное, газету листает, смотрит, что там случилось в мире, которым он мог бы так блистательно управлять. Ну, как ему кажется: блистательно».