Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

И ещё (Господь и это предусмотрел, подкинул качества для полноты образа): старик Эд любил Россию. (Фраза звучит как песня в стиле шансон, а это, между прочим, крест; его тащить надо.)

Когда-то старик Эд обожал своих девок, своих стервозных (специально таких находил, и страдал потом с ними) баб, — а потом прошло, закончилось: тепло вспоминая их — он, скорей, вспоминал себя; зато Россию — понимал, знал, чувствовал; и через себя, конечно, тоже, — но мог и вне себя воспринимать Россию: как едва ли не единственную признаваемую им вечность.

Старик Эд был счастлив тем, что причастен русскому роду, русскому мужику: бешеному и бесшабашному, всепобеждающему.

Невиданный индивидуалист, сумасшедший эгоцентрик, — старик Эд носил внутри, в качестве огромного, всё уравновешивающего веса, чувство нижайшей растворённости в народе.

Он — непрестанно, из строки в строку, упивавшийся своей неповторимостью, — как никто иной, мог рассмотреть, опознать, выявить главные качества русского человека: широта, терпение, неутомимость.

В этом было отличие старика Эда от десятка-другого-третьего блистательных интеллектуалов, от этих высоколобых позёров — на самом деле, никогда в жизни толком не сталкивавшихся с народом, видевших мужика — из окна поезда; «…и ещё, помнишь, катались за городом и, бляха, заблудились, кружили битый час, наконец, случайно выехали к заводу, к проходной, — а там стояли эти… в робах. Пришлось у них дорогу спрашивать».

Старик Эд десятилетиями наблюдал нацболов — отчаянных парней с городских окраин, — подпитывался от них. Хоронил их одного за другим. Это, знаете, наука.

Конечно же, старик Эд выглядел как выродок русского народа, его отмеченное странным сиянием приблудное дитя, — то ли в пруду такое утопить, то ли попу отнести: пусть, может, помолится, окропит чем-нибудь.

Но он же был и естественным, кровным сыном русского народа («…и что характерно — талантливый нееврей», — с удивлением заметил о себе старик Эд ещё в молодости; что скрывать — я думал о себе теми же словами).

Более того: старик Эд был одним из немногих поразительных оправданий нашей мужественной русской расы, не обладающей в должной мере — так повелось, причины забыты, — витаминами благословленного артистизма, аристократизма; зато у старика Эда этих витаминов в крови было столько, что он зачастую пятнами шёл, будто кто-то его горстями перекормил этими таблетками.

(Незримыми, конечно, пятнами, а то вдруг не понятно. Всё объяснять надо по два раза, и часто всё равно без толку.)

Мы познакомились с ним двадцать два года назад, и никогда не были дружны — людям с разницей в тридцать три года дружить нет никакой необходимости; кроме того, старик Эд любил мёртвых — это единственное, что он коллекционировал, — а я был живой, и перечил ему по пустякам.

Некоторое время, двадцать два упомянутых года, он прощал меня — за неглупую любовь к нему.

Но более всего он любил вкус трагедии вокруг себя — расставания, обрыва, похорон, реквиема по ушедшим; о живых он всегда говорил неохотно — мёртвых же перебирал, вглядывался в них, прислушивался к их засохшим сердцам, устам.

Подходило время нашего расставания: я уже начинал его раздражать. Я дорос до того состояния, чтоб он мог позволить себе вслух расстаться со мной: сотни других двуногих, изгнанных им из своей жизни, он вообще не замечал.

Предпоследний раз мы виделись в самом начале войны; он тогда извлёк из зелёной папки (старик Эд был аккуратист) иссохший, жёлтый, осыпающийся на сгибах листок: это была справка о его участии в сербских военных формированиях; показал мне эту реликвию, я подивился — правда же, реликвия. Взял ведь у кого-то когда-то такую справку. Возил её при себе, хранил. Показывая бумагу, старик Эд выглядел совершенно счастливым. Он был уверен, что я разделю его восхищение по-сыновьи.

В другой раз я заехал, только что принятый советником к Захарченко (это как если бы старик Эд был советником у Милошевича, которого видел один раз, но вспоминал часто), — я хотел посоветоваться о том, что мне делать в Донецкой народной республике, — и тоже показал старику Эду — не справку, но удостоверение советника Главы воюющей юной небывалой республики: мне б понравилось, если б и он разделил, по-отцовски; тот мельком глянул, скосился на меня мутным глазом старого ворона, — ничего не сказал; потом в очередной своей книжке прописал, что Захар, как маленький, гордится нелепыми удостоверениями. В книжке!