Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

С хера ли он пришёл, этот Басаев? Он там жил.

Он там жил и начал борзеть. Явились мы и убили его. Еле-еле получилось.

Да, мы это сделали.

Зачем кривляться? Зачем сочинять эти стыдные письма?

Зато европейцы вдруг стали казаться мне вполне симпатичными ребятами.

У нас принято порицать их за лукавую позицию в связи с донбасской герильей, но, стоя теперь с шампанским в руке, я веселился.

Европейцы вели себя с изысканной иронией — а по сути, они просто издевались: «О, это, наверное, возмутительно! — террорист, убийца. Как нехорошо, мы не одобряем… Что, не пускать его? Ну, не знаем. А каким образом? Мы не можем ничего поделать. Он уже приехал. Попробуйте с ним в режиме диалога?»

Европейцы могли сколько угодно носить безупречную личину цивилизованных людей — но они знали толк в убийствах, они знали толк в фарисействе, они знают толк в дипломатии. Они могут подыграть истерике — покачиванием европейской головы. Но ждать, что они впадут в истерику тоже?

Ко мне подошёл организатор конференции — солидный джентльмен: седая грива, шарфик, крепкое рукопожатие; сказал, что рад приветствовать меня, ещё какие-то подобающие случаю слова, и выверенным движением руки чокнулся со мною.

Тот, что отвечал за безопасность и по-прежнему стоял рядом, с улыбкой сообщил организатору о заявлении посла и письме ПЕН-клуба.

— Оу, — сказал организатор конференции. — Я знаю, знаю, — добавил он, и сделал совершенно безупречный жест рукой: всего один полувзмах аристократическими пальцами.

Попробую перевести этот блистательный минималистский жест, заранее понимая безуспешность попытки, — и тем не менее, вот перевод: «Пожалуй, мы не станем обсуждать этот несколько комичный, хоть и заслуживающий упоминания инцидент. Вы, друзья мои, тоже не бесспорны — и тем не менее, вы здесь: я сделал всё, что мог, не просите большего. Нет, я могу, чуть склонившись к вам, шёпотом сообщить, что с их стороны это просто глупо — выступать здесь со вздорными требованиями, — но верно ли вы истолкуете мои слова, друзья мои? Не поймёте ли вы это, как одобрение участия нашего гостя в протекающих военных действиях? Увы, я не вправе это одобрить. Мы — нейтральная сторона, готовая выслушать всех. На самом деле, скажу я вам, перейдя уже не на шёпот, но на шевеление губ, — до недавнего времени я был уверен, что Украина — это часть России. Здесь почти все были в этом уверены. Но, тссс, пора уже за работу. Встретимся на ужине».

И ушёл.

Мы двинулись к зданию, где проходила ярмарка.

У входа я увидел человека, державшего плакат с написанными на латинице двумя словами. Присмотревшись, я разобрал свою фамилию и, ниже, незнакомое мне слово «ассассин». Кажется, я слышал его в каких-то сказках, но теперь забыл.

«Надеюсь, это приличное слово», — подумал я и, поравнявшись с человеком, выглядевшим несколько дурковато (как минимум он был слишком тепло одет для такой жары), спросил у него:

— Куда вам монетку бросить?

— Что? — сказал он, глядя куда-то поверх меня, словно источник звука был там.

Ответственный за мою безопасность мягко взял меня под локоть, и грустно, как бы не мне, сказал:

— Ох, Захар.

Мы прошли на российский стенд. До моего выступления оставалось полчаса. Шампанское гуляло во мне, как молодой казак по улочке, где живёт его зазноба.

— Украинский стенд — вон там, мы соседи, — шепнул мне кто-то, возможно, мелкий бес.

В этом соседстве тоже была своеобразная европейская ирония. Организаторы могли бы проредить: рядом с Россией, на «Р», разместить Руанду, а рядом с Украиной, на «У», — Уганду; но нет, плечом к плечу поставили, забавники, шельмецы.

Едва на меня перестали обращать внимание, я ушёл к соседям. Под Сосновкой так не сделаешь, а тут пожалуйста.

На украинском стенде угощали.

Я ведь, хорошие мои, влюблён в Украину.

Одна печаль: теперь слова «Я с детства был влюблён в Украину» проходят по тому же разряду, что и «Нет, зачем вы так, у меня даже есть друзья-евреи».

Но как сказать иначе, если любишь?

Помню себя в детстве — сколько мне лет было? — девять, думаю, десять, может, одиннадцать, — совсем пацан, — и вдруг обнаружил где-то на чердаке сборник украинских стихов, без перевода.

Книжкой заболел: ходил и повторял наизусть. Почти все слова были понятны, но звучание их казалось волшебным: словно, знаете, когда долго давишь на глаза кулаками, потом отнимаешь руки — и вдруг создаётся иная оптика: мир становится плывущим, странным, тёплым, ласковым; такой же речевой казус случился со мною.