Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Из месяца в месяц меня не покидало одно и то же чувство: не то чтоб всё происходило не со мной, — определённо со мной, — но едва ли я должен быть на этом месте: меня с кем-то перепутали.

К обеду явился по указанному адресу, мне открыли ворота, приветливо показали, где ставить машину.

…Впервые он позвонил мне лет десять назад. На телефоне высветился неизвестный номер: «Привет, это…» — и он назвал свою фамилию: лёгкую, ловкую, ассоциирующуюся сразу со всем его обликом, со всей его жизнью; в фамилии умещались и слышались сразу — и его блистательная сановность, и его хохоток, и мягкость, и хватка, и барская, скорей, очаровательная, при подобающем, а иногда не вполне подобающем случае хамоватость, и словно бы щекотка, которая неизменно и незримо чуть смешила его в любых ситуациях, и хук слева, которым он, невзирая на чины и положение, мог усадить, развалить всякого, пошедшего на него лоб в лоб, и меха его шуб, и альковное что-то, и церковное.

Он был человек невероятного природного дара. И невероятной вживляемости в любые времена.

Закрывая, нет, даже не закрывая глаза, его запросто можно было представить в петровской эпохе: единственный, кто — наряду с кем там? со стариком Голицыным? и делягой Алексашкой Меншиковым? — мог пройти сквозь гнев и рёв Петра, и выйти из этого огненного смерча не опалённым, но, напротив, награждённым: за дельный совет, за ту силу, с которой он растворял в себе державную боль или блажь.

Прирождённый царедворец.

Он говорил со мной минуты полторы — и это был не голос в трубке, а целое представление, которое накрыло меня тут же; словно бы мне сказали: закрой глаза! — теперь открой глаза! — я открыл и: боже мой! — вокруг мигают чудесные фонарики, сверкают шутихи, но здесь же, чуть поодаль, пугает самим видом пустая зловещая виселица («Это не тебе, голубчик, это не тебе, не пугайся!»), и воздух полон гудом чего-то невидимого, и сладко томит предчувствие странного диковатого карнавала, где у меня тоже роль, но я её ещё не выучил, я даже её не знаю.

Когда он отключился, я ещё некоторое время хлопал глазами, видя и слыша вокруг себя всё это.

Потом прошло; но сахарок на донышке остался. Можно накарябать и подержать на языке, жмурясь.

Он звонил раз в три, или в четыре, или в пять месяцев — всегда весёлый, всегда счастливый, всегда полный очарования и сил: без труда можно было догадаться, как он умеет влюблять и покорять, и как он умеет давить — тоже.

Потом мы встретились, обнялись — мне искренне казалось, что он раза в два меня больше, что у него огромные руки, что меня прижала на миг к могучей груди сразу вся русская аристократия — вернее даже, боярство.

При таких объятиях сразу ощущалось, что род мой захудал, что предыдущую тысячу лет медок я пробовал только в гостях, да и молочка с яичком доставалось мне не всегда; но грех жаловаться всё равно — дополз же и до этого чудесного дня.

Из дюжины главных национальных фильмов мой старший товарищ сделал треть, но воспринимались они уже не как мелькание кадров на экране, но как часть общенародной и личной моей биографии.

Помимо этого, он заседал в государственных советах, владел, по слухам, алмазными копями и деревообрабатывающими производствами, присматривал за всем остальным кино сразу, и был советником императора не то чтоб по каким-то конкретным вопросам — а, скорей, по делам всего сущего, движению светил небесных и копошению гадов земных.

Наконец, он был один из самых известных и титулованных русских в мире, где-нибудь между Шаляпиным и Барышниковым, и не столь многими иными.

…Встречающий подвёл меня к дому; режиссёр — в чём-то домашнем, лёгком — вышел навстречу.

Я плавно переместился в какой-то то ли виданный, то ли нет — но давно ожидаемый фильм.

Гости съезжались.

Четверть часа спустя мы расселись за большим столом.

Закуски манили.

Хозяин — во главе.

По правую руку отчего-то усадили меня, приблудного, по левую — действующего министра. Следом, поочерёдно: православный батюшка — мудрец и, более того, не в ущерб сану, остроумец, напротив — харизматичный (глаза! нос! голос!) представитель богоизбранного народа, кажется, фотограф или фельетонист. Далее: прямой потомок одного русского классика, титана, — и, в пандан, капитан дальнего плавания, вернувшийся из кругосветного путешествия…

Это была режиссура.

На самом конце стола — сбоку припёка, поодаль, через два пустых стула от крайнего — сидела одна из дочерей режиссёра: тонкая, высокая красавица, смотрящая на всё происходящее с легко и безупречно замешанными любовью (направлена ровно на отца, остальным досталось по касательной), иронией (объект растворён в пространстве и визуально не опознан), теплотой (к миру вообще и к этому лету в частности; впрочем, в дальних комнатах кричали и боролись с присмотром нянек её, кажется, дети — возможно, что к их голосам).