Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

— Подонок и мразь, — повторил он, как бы не слыша.

— Да-да, я понял, — ответил я.

За ужином меня посадили к директору, к его жене, к их сыну.

Мы немного поговорили с директором о том о сём.

Таисию, жену директора, я мысленно переименовал в Таю, чтоб покороче.

Смотреть на неё, тем более в присутствии мужа, было бы странно, поэтому я безболезненно для всех разглядывал их сына — к счастью, он был похож куда более на мать, чем на отца: изящные черты лица, маленькая ямочка на остром подбородке, маленькие ноздри, разрез глаз, что-то неуловимо очаровательное в облике и повадках, — всё было материнское; от отца — только слишком белая, не подчиняющаяся никакому солнцу, кожа.

Только у сына — тугая и белая, а у отца — цвета разваренного картофеля.

Мать несколько раз поймала мой взгляд, обращённый на её сына, улыбнулась, потом чуть нахмурилась, но, кажется, так и не догадалась, что именно в нём меня заинтересовало.

Мальчик, к тому же, в отличие от матери, не чувствовал взгляд, и был озабочен лишь перепиской в своём мобильном.

Отец ему сделал несколько замечаний, тот столько же раз ответил неопределённым мычанием, как бы обещая убрать телефон. В конце концов мобильный забрала мать — не меняясь при этом в лице: то есть, улыбаясь. Но когда уже убирала телефон в сумочку, несколько раз, еле заметно, мягко прикусила себе губы, — как будто вспомнила что-то важное.

Помимо директорской семьи, за нашим большим столом расположились ещё три или четыре человека, — но все они были иностранцами, что — я обрадовался заранее — избавит меня от необходимости поддерживать разговор с ними: я спокойно смогу жевать, кивать и улыбаться.

Я сообщил Таисии, что не знаю никаких иностранных языков, — она улыбнулась в том смысле, что «…ничего, бывает», хотя сама — как я заметил ещё на улице — легко говорила минимум на двух европейских.

Она тут же взялась подряд переводить мне всё, что обсуждали сидевшие за столом, — в чём я, вообще говоря, совершенно не нуждался, — но тут же, впрочем, понял, зачем она это делает: перевод давал ей возможность легально, при муже, разговаривать со мной — смотреть глаза в глаза, — чтоб я мог видеть её рот, её губы и её язык.

Муж сидел как ни в чём не бывало — большой, грузный, снисходительный, стареющий, с белыми, покрытыми пигментными пятнами, снулыми руками; хотя с приборами на столе управлялся он на удивление хорошо.

Я-то привычно в них путался, и видел, что жена директора это замечает.

«…твой сынок тоже путает приборы», — подумал я, и посмотрел ей в глаза без всякого смысла, но чуть дольше, чем нужно.

На этот раз она не улыбнулась, некоторое время выдерживала взгляд, потом дважды сморгнула, словно что-то попало на ресницы, и, опустив глаза, некоторое время разглядывала край своей тарелки.

К директору подошёл тот человек, что отвечал за охрану, и, взмахом рук извинившись перед сидящими за столом, начал что-то шептать ему на ухо. Тот кивал, а потом, сказав: «Извините, я на секунду», поднялся и отошёл — по-моему, совсем недалеко; я не смотрел.

Его жена тут же, отложив вилку и нож, снова подняла на меня глаза.

Взгляд её был строг и прям.

Я смотрел в ответ, не откладывая вилку, но, напротив, держа её почти вертикально; чуть потряхивал ей, будто внутри у меня играла мелодия, и я отстукивал по воздуху такт.

Её сын сидел рядом и размеренно жевал. Кажется, он продолжал ту переписку, которой его лишили, в голове.

Иностранцы говорили о чём-то своём, причём достаточно громко, но у меня было ощущение, что они где-то на другом берегу.

Она не выдержала взгляд и опять отвела глаза в сторону. Словно не зная, чем занять руки, взяла себя за конец кудрявой пряди, чуть натянула её, спрямив, и через секунду отпустила. Прядь снова закудрявилась. Снова взяла, натянула, но уже не отпустила, а намотала на палец.

— Что-то невозможное происходит, — сказал я.

— Я чувствую то же самое, — ответила она быстро.

— О чём ты? — бодро переспросил муж, явившись всем своим крупным телом откуда-то из полутьмы, гомона и стука тарелок.

Кажется, он слышал только её фразу.

— Захар досадовал, что европейцам сложно понять донецкие реалии, но что-то меняется, — пояснила она.

Речь её была быстра.

«Интересно, кто быстрей говорит, — подумал я отстранённо, — Томич или она? Существуют ли приборы для измерения скорости речи? Создания психологических портретов на основе этой информации…»

Директор согласился с тем, чего я не говорил; и мы немного обсудили это. К поднятой теме подключили и других сидящих за столом; они, как водится в среде воспитанных европейцев, высказались в целом согласно, но без малейшей определённости: «…это всё ужасно, хотелось бы, чтоб происходящее поскорее завершилось», — ну, ещё бы, пусть всегда будет солнце.