Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Сейчас не буду читать вслух, а если встретитесь мне, я вам нашепчу вполголоса, по памяти, покачивая рюмкой, но не проливая.

Моей бабушке, выросшей на юге нашей земли, мова была знакома, — она слушала мои чтения наизусть и поправляла иногда: это ж общий наш язык, в крови растворённый.

Запорожские казаки, гайдамаки, дейнеки — всё это кружило вокруг меня и было родным куда больше мушкетёров, индейцев или пиратов. Впрочем, запорожцы сами — те ещё пираты, страшней не придумаешь.

Они все были — родня моя. А что были: остались.

Война — она всегда за детство, за первые стихи; а вы как думали — за дураков и чью-то корысть? Нет, сначала за собственное детство. Всё остальное — потом.

За высокой длинной стойкой, ничем не покрытой, стоял молодой мужчина — усы, причёска, вышиванка — и угощал всех желающих. Рюмка хреновухи, сальце с хлебушком.

— А меня угостите? — спросил я, улыбнувшись своей, предположительно, лучшей улыбкой.

— Будьте добри… — начал он и осёкся. Он так и держал в руке рюмку, которую уже начал мне передавать; другой рукой двигал блюдечко с хлебушком и салом, и тоже остановил движение.

Мы так и стояли: он с рюмкой и я — с широко открытыми глазами.

— Ну, сам выпей, раз так, — сказал я.

И пошёл дальше по стенду. На меня косились — причём иные, покосившись, так и застывали с повёрнутой набок головой, — но никто ничего не говорил, кроме человека за стойкой: он произнёс какую-то фразу на украинском — я не понял её; в поэзии, читанной в детстве, не было этой фразы. Вроде бы он сообщил всем, что сейчас погубит меня.

Я оглянулся и некоторое время смотрел на него, но он так и стоял на своём месте, весь в красную крапину.

Наверное, послышалось.

На российском стенде уже собирались люди, их было много, они были по-европейски выдержанны и спокойны.

Меня усадили, меня объявили, — и тут же, в один миг, по не замеченному мной сигналу, в разных концах уставленной пластиковыми белыми стульями площадки поднялись люди, в количестве примерно десяти человек.

В основном это были женщины, прожившие в нашем трудном мире не менее полувека, и, вроде бы, пара мужчин, молодых, почему-то чернявых.

У всех на белых листах была одна и та же надпись про ассасина.

Я спросил у переводчика, как переводится это слово, он спокойно ответил (как если бы пояснил перевод слова «скальпель» или слова «выключатель»): убийца.

Вставшие люди, перебивая друг друга — видимо, спутав роли, — начали произносить какие-то речи; я ничего не понимал — и, кажется, не только я.

Переводчик некоторое время хмурился, вслушиваясь, потом сказал:

— У них очень плохой французский, — ещё послушал и добавил бесстрастно: — Если это вообще французский.

Дождавшись, пока они закончат, мы славно поговорили с остальными собравшимися; при всём том, что люди с плакатами так и стояли, и, думаю, у некоторых из них затекли руки.

Общение строилось так, будто ничего не случилось. Если б стоявшие люди были голыми, реакция сидевших оставалась бы точно такой же: никакой.

Только в самом конце я сказал: мы воюем не за Россию — мы воюем за Украину, — и, кажется, всем это понравилось, сидевшие стали аплодировать, найдя каламбур удачным; разве что одна половина державших плакаты вдруг резко подняла свои листки вверх, а другая, напротив, начала поспешно их складывать вдвое или даже вчетверо и прятать в сумочки.

Всё время моего выступления жена директора Русского Дома стояла справа от небольшой сцены и внимательно смотрела на меня, никак не выражая отношения к произносимому мной.

Я встал, чтобы найти себе ещё шампанского, но ко мне ещё некоторое время подходили слушатели и, через переводчика, рассказывали о своих эмоциях. Все сказанные мне слова были одобряющими и тёплыми. Добро это было обращено не только ко мне, но и к людям, которых я представлял, и которые остались сейчас, к примеру, в окопах под Сосновкой.

Невысокий, но крепкий европеец, сообщив, что он служил в Иностранном легионе, пожал руку и по-русски, словно долго готовился дома, медленно, но упрямо произнёс:

— Пе-ре-дай… прив-вет… Захарченко! — и мы оба засмеялись.

И только самый последний из подошедших ко мне — отлично одетый мужчина моего возраста, — спокойно дождавшись своей очереди, сообщил с мягким, южно-русским выговором:

— Я хочу сказать тебе только, что ты подонок и мразь.

— Ой, ну прекрасно, — сказал я. — Что-то ещё?

— Нет, просто подонок и мразь.

— Отлично. Если вы хотите продолжить разговор, то, думаю, это разумней сделать где-нибудь под Донецком, правда? Даже могу уточнить место.