Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Много было прощаний и похорон, могли перепутаться.

С комбатом из нашего полка Мамаем мы сидели не раз на одних полковых совещаниях. Он всегда был спокоен. Он мало говорил. Он был хороший командир, его все уважали. Он почти всегда был небрит — той небритостью, которую ровняют под машинку. Он был осетин.

Русский мир состоит из разных людей — в основном, чаще всего, русских людей, — но был особый смысл в том, что самые известные донбасские полевые командиры несли в себе каплю, четверть, половину иной крови — один всерьёз коми, другой отчасти грузин, — либо полностью представляли иные народности: этот осетин, тот абхаз.

Тут действительно сложился не загон для своих, а — мир.

На жену смерть (Мамая или нет?) подействовала отчего-то сильней всего; похороны её выбили — не в сторону депрессии, а в сторону резких откровений.

Жена спокойно говорила, как будто резала острым ножом вяленое пахучее мясо тонкими ломтиками:

— С Донбасса уходят только вперёд ногами — ты не понял?

— На войне не все гибнут, — лениво отругивался я.

— Не понимаешь, о чём речь, — говорила она. — Твоя работа — это идеализм. Идеалистов надо убивать, это закон природы, они пригодны для жизни только в таком состоянии: в мёртвом.

— Я нужен людям.

— Да что ты говоришь. Про тебя там — ты видел? — почитай! — донецкие измученные, несчастные, — великих душевных сил! — тётки кричат: чего ему тут надо, пусть едет домой, ему тут слава нужна.

— Это не донецкие. Эти тётки живут на другой стороне земли и пишут оттуда.

— Отчего ты так уверен? Если тебя не станет — многим на свете полегчает.

— Ерунда это всё. Сказанного тобой — нет. Вообще нет.

— Есть! — отрезала жена.

Возможно, жена говорила о том, что вера (во что-либо, в данном случае — в Донбасс) увеличивает площадь поражения. Если ты целиком состоишь из веры — ты вообще голый, на ладони. Такой раскрытый, что даже неприятно смотреть. Легче убить.

Вывез семью, в общем.

Не помню как. Не было особенных прощаний, чувственных расставаний, — как-то походя, как происходит многое остальное — особенно самое главное, судьбоносное, непоправимое.

Было шумно в доме, стало тихо.

Была семья — нет семьи.

Так и жизнь проходит, наверное.

Вроде только что шевелил рукой, смотрел на пальцы.

Потом смотришь: нет руки, нет пальцев, ничем не шевелишь.

«Ой, а что это со мной?»

Да ничего особенного с тобой.

Вообще ничего.

И после этого мне звонят ночью, кричат в трубку: «Ты бомбил, ты убил. Посадим».

Можно было бы сказать им: знаете, как выглядит детский гробик — на табуретках? — как будто гробовщик сошёл с ума и вместо нормального гроба сделал какого-то урода, не по росту, — хочется крикнуть: для кого это, ты с ума сошёл, подлый плотник?

Между тем, гробик полный, — он полный и к тому же закрытый — потому что смотреть на этого ребёнка нельзя, — некуда! — у него нет головы, — оттого гроб даже короче, чем детский: детский укороченный.

Когда от этого гробика отходишь — хочется не одну бомбу бросить, а жечь землю, чтоб ни одного блиндажа, ни одного схрона не осталось на той стороне, чтоб там трава не росла, птица мимо не летела; и когда очередная крашенная кукла спросит где-нибудь: а вы людей убивали? — ответить: да я их жрал.

…На самом деле: нет, не жрал.

У меня была установка: если можно кого-то не убивать — не убивайте.

Часто повторял эту фразу — как бы назвать, кому повторял? — это называется: «личный состав»; огромным, злым, с выгоревшей кожей, с почерневшими глазами людям, которые, вообще говоря, никого уже не должны были слушать, но всё-таки, кажется, слушали.

Если можно кого-то не убивать — не убивайте.

Было б желание — говорил бы ровно противоположное; и никто б с меня не спросил.

В Донецке я жил параллельно закону — да и как выглядел это закон, кто знал?

Я вы́носил свой закон, простой до такой степени, что даже скучный: делать своё дело, не красть, не совершать подлости, не злословить.

…Как-то вечером чуть озабоченно позвонил Саша Казак: «Заеду?»

По его просьбе мы прошли в мою дальнюю комнату с холостяцкой кроватью — хотя обычно сидели с ним на кухне.

Он раскрыл сумку, извлёк огромную кипу бумаги.

На первом же листе мелькнула многократно воспроизведённая в каждом абзаце моя фамилия и официальное название нашего подразделения: 4-й РШБ ПСН (разведовательно-штурмовой батальон полка специального назначения).

«Это что?» — «Твоё дело. Компромат на тебя».