Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Даже лица можно различить за сто, за триста, за пятьсот лет.

Но кто воевал только что в Абхазии? — чуть ли не позавчера была война, а я ни одного имени не помню, лицо покажут — не узнаю! Кто, кого и с кем мирил в Таджикистане? Там такая резня была! Кто встал за свободу Приднестровья, — да и где она теперь, эта свобода, какова на вкус? А даже и Чечня: генерал «Т», генерал «К», — они живы, мертвы? — песня осталась о них? Нет? А вроде была. Или не было? Дети в них, в этих генералов, играли, помню, во дворах. Больше не играют? Да и есть ли те дети?

Далёкое прошлое населено исполинами. Ближайшее прошлое искрошили на винегрет: ковыряешься вилкой, раздумываешь: пробовать, нет? — о, бровь чью-то нашёл; мочку уха. Закажите себе три порции винегрета — соберите лицо.

Дата, которую называл мне Захарченко, — с обрушением ряда высотных, жизненно важных конструкций на территории нашего несчастного неприятеля, — прошла. Ничего не случилось. Падение града Киева отменилось.

Исподволь подступило тихое, чуть тошное ощущение, что чаемого три предыдущих года подряд — не будет. Не состоится никакого наступления, нет его в Господнем распорядке на ближайший год, а, возможно, и на очередное смурное десятилетие.

Это знание томило.

Я стал чувствовать, что из меня сосут жизнь. Стал чувствовать, что я — Аральское море. Может, мёртвые присосались?

Я разлюбил алкоголь, разлюбил никотин. Закуришь сигарету и смотришь на неё: а в чём прикол? Рюмку принесут — нервически, как вздорный ребёнок, толкаешь столик коленом: жидкость качается — хоп, выплеснулся язычок на скатерть. Всё развлечение дураку.

Как и прежде, у меня никогда не было плохого настроения. Дело в том, что теперь у меня чаще всего не было никакого настроения вообще.

Местные новости уже не были способны взбодрить меня как раньше.

В «Пушкине» обнаружили взрывчатку — в туалете. Несколько килограмм тротила. Взрыв был бы такой, что вся кухня разлетелась бы по кварталу. «Бабка, к нам на балкон заливное прилетело в тарелке. И майорский погон».

Тротил — в любимом ресторане всей донецкой верхушки! Где личка на личке катается, личкой погоняет. Ресторан — напротив резиденции Главы!

Узнал — пожал плечами.

Стали встречаться в дальнем помещении фойе центральной донецкой гостиницы.

Казак там постоянно сидел, с вечной чашкой кофе. Он их штук тридцать в день выпивал. Приносили бы сразу в трёхлитровой банке.

День этот запомнил: я и ехал не туда, а куда-то мимо, но что-то завернул, спросил у портье: «Там?» — «Да, — говорит, — там сидят».

За столиком обменивались новостями Ташкент и Казак.

Тротил, оказывается, был сразу в трёх ресторанах. Это ж надо с местными в связке работать. Это ж какой размах. Это ж сколько тут диверсантов. Каждый день мимо них проезжаешь наверняка.

На меня напал стих.

— Это всё ерунда, — говорю, — а как мы Главу спасать будем?

Казак вскинулся в своей манере, поднял умную бровь: продолжай, мол.

— Все здесь, — продолжил, как заказывали, — ждут, что однажды придёт Россия. Россия придёт — и будет порядок, мир. Но Россия так не приходит. Её ждут в одном виде — а приходит она в другом, иначе. Она приходит как асфальтоукладчик. Она приходит как мясорубка. Она жрёт всё и даже костями не плюётся: выдаёт чистый фарш.

— Красиво, — сказал Казак. — И тем не менее.

— Тем не менее вот что. Однажды сюда зайдёт Москва. Ты видел, что они делают с российскими губернаторами? Они рубят им яйца, и собирают в общее ведро. Потом приходит уборщица и содержимое ведра выплёскивает на задний двор собакам. Это ладно, ни о ком из них не печалюсь. Но есть цель: из Донецкой народной республики — сделать обычный российский регион. Мы их три года просили: дайте нам строить то, чего в России ещё нет, уже нет, и точно — не будет. Дайте, разве вам жалко? У вас есть восемьдесят восемь своих регионов. Кромсайте их на свой манер, чтоб — все стояли одинакового роста и локти не торчали. Но, бога ради, позвольте здесь вырастить своё деревцо. Может, вам самим понравится, северяне.

Я увидел медленно, почти заговорщически подошедшего к нам официанта — и попросил у него рюмку водки. Исключительно себе назло. Он ушёл.

— Нет, — продолжил я. — Они так не умеют делать. Это выпадает из их логики. Они будут делать всё ровно наоборот. Они думают и однажды придумают, как выбить всех вокруг Главы. Одного за другим. Москва выключит из розеток все ресурсы, что подпитывают Захарченко. Это не очень долгий и неоднократно опробованный в России сценарий. Исключения есть. Но они — крайне редкие, и всегда — этнически обусловленные. Это пара кавказских регионов и, может, один, может, пара, условно говоря, ордынских. Три, говорю, — четыре уже с натяжкой — региона: не больше. Включая непризнанные, как и наша, территории. Российские фейсы умело контролируют в этих анклавах их внешние контакты. И тем более не дают расти их военным амбициям. Однако независимость во внутренних делах местные там сумели отстоять. Посягающих на это северян просто вырежут: таковы правила игры. Вопрос: сможем ли мы так? Ответ: нет. Потому что мы не кавказский и не ордынский народ. Мы здесь — русские, пусть даже и с хохляцкой подкладкой. Мы не сможем зарезать русского наместника, потом, скучая, ждать, когда пришлют нового — и, едва он явится, зарезать нового тоже. Если мы так будем делать, мы почувствуем себя сепаратистами уже не Украины, а России. Если мы начнём резать российских наместников — за что здесь тогда шла война, правда?