Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Спать легли как ни в чём не бывало: ну а чего, молитву хором читать?

Поздравил бойцов с очередным днём рождения, и всё.

Утром проснулся, потянулся, — при виде объявившихся из-под одеяла ног сразу вспомнил разнообразные вчерашние события; думаю: хорошо ведь — ноги, и такие красивые, какие же замечательно красивые у меня ноги, — а могло бы не быть их; и это самое малое, чего не досчитался бы.

В общем, решил: вернусь на передок, там залипну. На Сосновке, пожалуй, безопасней.

Помню случай с одним ополченским полевым командиром — позывной ещё такой забавный у него был, Генацвале.

Ещё в ту зиму, когда наш молодой батальон получал первые свои нехитрые задачи, — утром я заехал в авторемонтную мастерскую. Работники смотрели мою машину, хозяин заполнял мой талон, сидя за столом — напротив меня, в другом конце комнаты.

Зашёл военный — тоже, как и я, без знаков различия. Вид у него был — как у сильного человека, только что получившего жуткое известие: замес расхристанного отчаяния, боли, но тут же в глазах и походке явленное осознание случившейся беды, которую не поправить: придётся принять, жить.

Военный подошёл к хозяину автомастерской, они, видимо, были знакомы. Хозяин встал, и они шёпотом, совершенно не слышным мне, обменялись несколькими фразами.

Военный обернулся ко мне. Я его не знал, и он меня тоже. Но он обратился на «ты», сказав: «Знаешь?».

Нет никакой возможности объяснить, откуда я сразу понял, что случилось. И я ответил: знаю.

Убили этого чудесного парня, любимца женщин, любителя «травки», прирождённого воина, танкиста, нёсшего в себе, помимо русской, ещё и какую-то кавказскую кровь — об истоках которой, впрочем, он забыл напрочь.

Кажется, что, разглядывая старинные грузинские литографии, однажды неизбежно найдёшь его лицо: князя, победителя, святого, мученика.

…и эти ещё его невыносимо тоскливые, всегда грустящие глаза, как будто из выхлопной трубы идёт дым — и он щурится от накипающей слезы.

Он только что, неделю назад, разгребал очередное обострение, получил очередную — восемнадцатую! — контузию, а с передка его вывозил Батя — сам, на своей машине.

Если б остался на передке — в тот раз выжил бы. Но предпочёл жить на располаге.

(Квартиры снимать тоже не хотел: уже была информация, что его заказали, — и он догадывался, что в городской зоне никакая охрана его не спасёт. Можно было б снять отдельный дом — его проще охранять, — но даже у самых знаменитых донецких полевых командиров, вопреки слухам об их доходах, таких денег никогда не водилось.)

В располаге были все свои. Ещё туда приходила, как к себе домой, его очередная любимая: дичайшей красоты баба. В тот день, когда его убили, — она была.

В новостях сказали, что очередной в бою не побеждённый командир был убит ночным диверсионным выстрелом из реактивного огнемёта в окно располаги, — соврали.

Взрывчатка была заложена в комнатке, прямо за штабом, где он отдыхал, спал. Заложила взрывчатку эта баба. Она в ту же ночь пропала. Всё у неё было готово, чтоб пропасть. Карета ждала, опытный кучер в капюшоне на самое лицо, с кнутом наготове.

Дальше — типический расклад, национальный (и обижаться тут нечего): русский — в ушанке и вдрабадан, американец — тупой наглый лоб, немец — аккуратист и солдафон, эскимос — эскимос; а хохол — это неумолимое желание надурить кого-нибудь: соседа, брата, русского, турка, поляка, финансового партнёра, сестру, отца родного, себя самого, наконец.

Баба была завербованной, отправляли её именно с этим заданием: убить одного командира с грустными глазами; убила. Обещали сто тысяч зелени. Когда убила, зелени заказчикам сразу стало жалко. Зачем бабе такое количество зелени, она и без того красивая. Баба явилась в Киев, по дороге уже расписала себе что и куда потратит, — ей дают двадцать пять, сетуют: остальное потом. «Как потом? Потом уже наступило!» — «Так, не задавай лишних вопросов; кстати, за тобой уже гонятся эти орки — они тебя вычислили, у них есть твоя фотография, — (да, вычислили, и фотография была; Батя удивлялся с некоторой даже завистью её красоте), — поэтому, милая, не подвергай свою жизнь угрозе, мы о тебе волнуемся, вылетай немедленно в Стамбул — мы уже билеты тебе купили. Машина внизу. Тебя доставят. На контроле вопросов не будет».

«А что, ко мне могут быть вопросы?! После того, что я сделала?»

Ей не ответили. Дали понять многозначительным молчанием.

За семьдесят пять штук всё что угодно можно дать понять.