Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

— Даже вслух такое говорить нельзя, — усмехнулся Казак, хотя и не очень весело. Он, кажется, ожидал какого-то разрешения этой шарады. Но разрешения не было.

— Я и не говорю. Я просто называю, какие возможны варианты. И отвечаю: вариантов нет. Глава останется один. Нас не жалко, вас не жалко, никого не жалко. Просто для меня республика — это он. Не в обиду всем присутствующим. Тот компромат, что собирают местные на местных, — это всё курам на смех. А вот то, что собирает на происходящее здесь Москва, — это важно.

Ташкент, хранивший по-хорошему ироничное и внимательное молчание, чуть встрепенулся:

— Врут же всё. Спросили — мы бы объяснили.

— А они не спросят, — говорю. — Они носят, и носят, и носят императору свои доносы, и однажды он кивнёт головой: исправляйте, хватит. И вас всех съедят. И что будет делать Глава? У него не будет своей армии, своей экономики, своей команды, своих средств, своих рычагов. Его сделают технической фигурой. Потом просто смахнут с доски.

— И когда это может начаться? — спросил Ташкент.

— Да когда… Может, уже началось. Мы тут сидим, а Москва уже к нам в гости собирается. Или ещё не собирается, но завтра получившие приказ, специально подобранные, чтоб вас сожрать, люди полезут на антресоли за чемоданом на колёсиках… Понятно одно: логика их именно такова, как я сказал.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Казак.

— Гулял по Москве давеча и шепнули на ухо, — соврал я.

Никто мне ничего не шептал. Но не мог же я сказать, что выдумал всё это сейчас.

Я долбил своё:

— Партизанские движения, самопровозглашённые республики, казачью вольницу — хоть при Петре Великом, хоть при матушке Екатерине, хоть при Ильиче, хоть при Иосифе — терпят, пока идёт война. Едва война затихает — вольнице выкручивают головы. Помните, как было в Приднестровье? — совсем недавно, и двадцати лет не прошло. Там местная повстанческая освободительная армия пришла однажды в казармы — а казармы заперты. «Всё, ребята, война окончилась!» — «А наше оружие?» — кричат повстанцы. Им в ответ: «Оружейки опечатали и вывезли в надлежащем направлении». И всё.

Мне бережно поставили на стол рюмку водки. Я, не глядя на неё, опрокинул — как выкинул — в глотку, и тут же попросил другую. Всё равно официанту делать нечего.

— Ну ты и новости принёс, — задумчиво посмеялся Ташкент, достал излюбленную свою зубочистку и стал её покусывать. Ему шло. Большая хитрая башка, ироничные глаза, зубочистка болтается в африканистых губах.

Казак взял телефон и вышел, сказав: «Я на минутку».

Когда вернулся, я в очередной раз докручивал свою донецкую импровизацию:

— …два варианта, оба плохие. Первый: сделать внутреннюю экономическую перезагрузку. Чтоб когда к вам зашли и сказали: отдайте вот это, освободите вон тот пост, и сдайте те вот дела, — вы не упирались, а сдавали, что сказано, только там на поверку оказывались бы пустые чемоданы, или чемоданы с ненужным вам барахлом. Понятно, что понаедут люди умные, поумнее нас, — но у вас будет возможность поиграть, выбить себе козыри, поторговаться. Дойти до императора, наконец.

— А второй вариант? — спросил Казак.

— Военное обострение.

Саша Казак, когда отходил, звонил Главе; я сразу, ещё за столом, догадался.

Мне принесли третью, Казак — под руку — говорит: «Поехали, вызывает»; Ташкент к тому времени уже отбыл по своим. Я махнул стоя, чуть не вырвало, и пошёл к ждущему на улице коню: Граф впереди, Тайсон позади; Злой тоже был с нами — ему было скучно на располаге, и он теперь работал все смены подряд, без выходных.

Через десять минут мы с Главой сидели на Алтае, пили какую-то малоградусную китайскую водку; я не хотел уже никакой водки категорически, еле вливал в себя, Батя тоже, не в своей манере, наливал себе по полрюмки, а то и меньше; выгорели, что ли?

Какими-то другими словами я пересказал уже сказанное — на самом деле, пересыпал ту же крупу из ладони в ладонь; источники не назвал, многозначительно дёрнул на вопрос о них щекой — мол, не важно.

Глава помолчал, пожевал и спросил:

— Ты можешь поговорить с? — здесь он, по сюжету, должен был поднять глаза наверх, но это был бы не Захарченко тогда. Он не поднимал глаза, а смотрел на меня.

Он верил, что я могу поговорить. Как тогда, в самом начале: «Заступись за нас?»

Конечно, я не мог: кто я такой.

Но и ответить так было нельзя, надо было придумать другой ответ.

— О чём? — спросил я.

Минут десять мы разминали тему — о чём я могу поговорить; мне нужны были максимум три пункта, три коротких пункта, — больше меня слушать не стали бы, даже если б позвали.