Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

И уехала с четвертным. Семьдесят пять допилили разработчики операции. (Баню уже достроили, наверное; как раз не хватало.)

А вы говорите. Страна с такими спецслужбами не пропадёт.

Им Европа шлёт деньги — вагон денег, другой вагон, — потом приезжают, смотрят: а где деньги? Им в ответ: «…деньги?» Как эхо.

Но это Европа, она всегда будет должна Украине за то, что тысячу лет не знала о такой европейской стране, — а баба? Она же работала.

Я б спросил: «Товарищ генерал-майор, как же так?» — «Риск — часть нашей профессии». — «Точно; глупости спрашиваю. Давайте напрямоту: мы вам ещё семьдесят пять, а вы нам — её адрес». — «Что вы несёте…» (Обрыв связи, кинул трубку.) Через минуту с другого телефона, другой голос, но неизбежное: «Вам перезвонят, назовут счёт».

Иногда я думаю о ней. О её морально-волевых. О каких-то деталях её службы, её будущего. Рассматриваю другие варианты её судьбы.

А если б оказалась беременна? Пока бегала, просчитывала, проносила в расположение взрывчатку, искала трусы на полу, красила губы, разглядывала себя в зеркальце, целовала его на прощанье в щёку, мчалась на карете в Киев, летела в Стамбул, обустраивалась на месте, — в общем, не заметила, что уже четвёртый месяц.

Врач, басурман, говорит: мы не будем браться, езжайте обратно — откуда вы, из Донецка? — «Нет, я из Киева». — Неважно, езжайте откуда приехали, там сделают операцию, мы не рискнём, — хотя за такую-то сумму (всё, что осталось у неё!) и под расписку о том, что ваши родственники не будут иметь претензий…

Родила, короче. Растёт ребёнок.

Однажды: «Мама, а где папа?» — «Папа нас оставил». — «Ты его любила? Расскажи что-нибудь самое интересное, самое трогательное, самое-самое».

Вообразить такие истории сложно, если вообразишь — кажутся придуманными, Дюма какой-то, — а это рядом! Я её донецкому… парню? объекту разработки? — жал руку; он был огромный, двухметровый — при том, что танкист; я думал: таких танкистов не бывает, — нет, он был; и эта тварь — она могла мне попасться на глаза…

Впрочем, нет. Если действительно такая красивая — я бы запомнил.

Привет, милая. Если ты читаешь эти строки (а ты читаешь эти строки) — знай, что тебя всё равно однажды найдут. Нас всех найдут. Мы дети Господа — и как мы можем потеряться, подумай сама. Он всех нас помнит поимённо, даже если ты сменила имя. Он раздаст всем долги. Не жалей, что всего лишь четвертной. Что деньги быстро кончились. Тебе дадут ещё. Всем нам дадут ещё. Спросишь: куда так много? Ответят: «Да ладно, дочка, чего много? Бери. Открывай рот. За па-а-апу. За ма-а-аму. За того па-а-арня».

Батя говорил про него: «Если б остался на передке — выжил бы».

…На Сосновке нас встретил Домовой — как всегда, улыбчивый, в отличном настроении; снова показывал — на карте — владения соседей и уточнённые данные по нашему несчастному неприятелю: часто, помню, ловил себя на удивительной мысли — вот досюда наше, а вот — смешные пятьсот метров — уже не наше; там для нас всё пропитано смертью, если я туда заступлю ногой — меня разорвут на части, вгонят в землю, разверзнется твердь — и оттуда черти смотрят глазами.

А на карте всё одинаковое: зелёненькое — посадки, голубенькое — вода.

— Это озеро, — поясняет Домовой. — Оно в нейтральной зоне. С нашей стороны можно подползти. Берег простреливается, но мы там уже были, нашли местечко удобное. Короче, смотри. Они там ловят рыбу. Выезжают на лодке и ловят — офицеры. С ними прикрытие. Но это фигня. Расстояние — смотря на сколько они заплывают — но метров двести может быть от нас до этой лодки. Мне нужно добро, чтоб их накрыть, рыболовов.

— Прекрасная идея, Домовой. Я с вами пойду. Там долго ползти? А то я не люблю.

— Да не, нормально.

— Что тебе нормально, для меня — смерть.

Мы посмеялись и договорились на пешую прогулку в условленный день.

Подъехали к домику, где располагалась кухня. Девушки при кухне: «Товарищ командир, будете завтракать?» — «А буду. Пацаны, будем?» Граф кивнул головой; Тайсон всегда дожидался реакции Графа — дождался и сказал: «А можно».

Мы уселись за столик под навесом, крытый клеёнкой. Как в моём деревенском детстве: там всегда была эта клеёнка. В углу висел, для красоты, рисованный на доске портрет Ленина. Наверное, в каком-то из домиков, где заселились, бойцы нашли и принесли сюда, на всеобщее обозрение.

Кубань всё время порывался в него выстрелить или выдолбить ему глаза. Он упрямо не любил вождя мирового пролетариата — это у него казачье, наследственное. Вообще, белогвардейцев в батальоне я не припомню, но и активного большевистского элемента — тоже. Не помню даже, чтоб кто-то ругался или спорил на все эти темы.