Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Со своей стороны, бойцы делились чем могли: сборка-разборка оружия; на полигон катались через день.

Дом стал — полная чаша.

Дочка вечерами играет на скрипке: моё отцовское сердце ликует.

С моими пацанами во дворе — футбол ежедневный.

Через забор стоял пустующий дворец. Мы как-то заметили, что он стал оживать: то окно загорится, то другое. Однажды в нашем закрытом дворике, как раз во время футбола, стали подниматься гаражные ворота, которые целый год были намертво закрыты. Моя личка увидела шесть ног в гражданских брюках — и, не дожидаясь, пока появится остальное, тут же заняла позиции. Граф был старшим, рядом Тайсон и Злой.

Когда ворота полностью поднялись, там стояли три знакомых нам на лица мужика, идеально обустроенных физически; на них смотрело сразу три автоматных ствола.

Они медленно подняли руки.

Тот, что по центру, тихо и доверительно сообщил: «Мы — пушилинские».

«А, хорошо, — сказали мои. — А это наш дворик».

Центровой показал, что у него в поднятой руке пульт ворот, чуть раскрыв пальцы.

Ему кивнули: да мы видим, видим — правильно, жми кнопочку, опускай крышечку.

Так же неспешно поехали вниз ворота гаража, шесть ног исчезли под опускающимся навесом. Никто даже не переступил на месте, пока ворота не закрылись.

По пушилинской охране было видно, что всем она пригожа, и мою превосходит по любым видовым показателям. Только вот — не воевала. В ту минуту это сразу стало ясно. Они были безупречные волкодавы. Но волки-то были — мои. Если что — мои бы тут же стали стрелять.

Пацаны повесили с этой стороны замок, чтоб больше не открывали. Они и не пытались.

…Поздней осенью нас перегнали на очередной передок, закрутилась прежняя круговерть.

Помню, к примеру, такое: вечером сидим за столом, дети, дядя Араб, Домовой забежал на минутку, прочие дяди смеются-покуривают, жена на всех любуется. Утром семья проснулась, дети выучили уроки, пересказали уроки, поиграли на скрипке, — сели за стол, что-то долго сидели, гоняли чаи, — жена говорит: «А где все?» — я говорю: «Да в разведку ушли, вчера ещё», — дальше сидим; в какой-то момент вернулись Араб, другие дяди, Домовой снова забежал только на минутку, — все невыспавшиеся, чуть, как будто, оглохшие, — но бодрые, голодные, ото всех пахнет степью, камнем, железом, — видно, что рожи и руки мыли только что, долго мыли, старательно, но толком так и не отмыли.

Убили шесть человек. Сели за стол, дальше едят. Точно так же, как вчера, теми же руками.

…Ближе к новому году было награждение.

Организовали всё в столовой на «Праге».

Явились: боец, потерявший в бою руку, боец, потерявший в бою ногу, боец, потерявший в бою глаз, боец, потерявший в бою часть органов живота, другие, по мелочи, инвалиды, наконец, боец без руки и без ноги сразу, на коляске, — первое его явление, только из больнички вышел. Двоих смертельно покорёженных службой мы уже на тот момент схоронили.

Другая половина награждаемых была пока ещё целой.

Ни малейшей трагичности во всём этом не было — в такой среде сантименты не приживаются, — колясочника сразу атаковали: «А у тебя бесплатный проезд теперь? Везуха, братан. То, что экономишь теперь — даёшь в долг под проценты? Тебе похеру, а пацаны нуждаются…» — «Слушай, из вас двоих можно собрать одного и ещё запчасти останутся на складе, — возьмёте двойную фамилию, — главное не ругаться на тему: твоя нога, ты и ходи».

Колясочник смеялся больше всех.

После ранения его сразу оставила подруга. Сам он был с Казахстана — там жила мать, — но к матери вернуться не мог: его, даже без руки и без ноги, посадили бы в тюрьму как террориста.

Единственным его домом оставался теперь батальон.

Мы никого из раненых не увольняли, был у нас такой принцип — все покалеченные оставались служить на разных, не требующих полного наличия всех органов, должностях: по хозчасти, на камерах слежения при располаге, тому подобное.

Ещё год-другой службы, объявил я, и на батальон из двухсот пятидесяти человек останется порядка ста семидесяти ног, примерно такое же количество рук, глаз.

На параде будет сложно, остальное вытянем не хуже других. Неполноценная, но предельно боевая единица.

Дети смотрели на всё детскими глазами; мне хотелось, чтоб они запомнили одно: пока ты жив, нет ничего страшного. А дальше — тем более.

Младшая дочка, пять лет, после награждения и первых трёх тостов — третий не чокаясь — катала колясочника по столовой. Ей было тяжело, упиралась. Тот пел строевую и размахивал единственной рукой. На груди его сияла «бэзэшка» — медаль «За боевые заслуги».