Борис Дышленко - Людмила

Я закурил и поставил пепельницу себе на живот. Несколько глубоких затяжек освежили мои мозги и помогли мне сосредоточиться, и если мои разрозненные мысли не собрались в систему, то я, во всяком случае, мог заставить их двигаться в одном направлении.

Я думал о хрупких блондинках, которые последнее время появлялись и исчезали при загадочных обстоятельствах. Они вели себя странно, и каждый раз складывалось впечатление, будто я попал в середину чужого сюжета, развивавшегося под каким-то углом к моему, и на месте пересечения рисковал свернуть в сторону, ошибочно приняв его за свой. Так эти блондинки неожиданно меняли свое значение, становились своеобразными обманками, призраками реального существа, а может быть, такого же призрака, увлекая меня по ложному пути. Но это была не их вина — я ж говорю, у них были свои сюжеты, не совпадающие с моим и начавшиеся без моего участия. Ищи женщину, сказал я себе накануне, во время моего ночного бдения, ищи ее через женщину ради женщины. Ищи ее ради ее души. Нет, не то, не женщину, крашенную в желтый цвет и даже не то, что всегда тебе так нравилось — то в стиле «рококо», где при всем изяществе достаточно плоти, то есть груди, бедер и всего остального — все это только тело, отданное на поругание взглядам, на поругание первому встречному — это тебя не касается. И все эти блондинки, встречающиеся на твоем пути, идущие впереди, у них свои истории — они тоже не твои. Это только сюжеты, другие сюжеты, никак не связанные с твоим. Конверт, который ты обнаружил у нее в томике Грина, можно купить в любом магазине женского трикотажа, да и самому томику не стоит придавать такого значения — кстати, ты даже не посмотрел, какой это том. А что касается покойного, то он, как и ты, мог случайно попасть в ее сюжет. У всех есть свои тайны, раз уж есть свои истории, и она, совершенно естественно, хотела сохранить свою. И может быть, она тоже попала в чужой сюжет, только этот сюжет оказался твоим. Она попала в него случайно, но по пути пожелала тебе помочь, только и всего. Конечно, подозрителен способ, которым она это сделала. И это ее детское «хм». Это так невинно выглядело. Да, слишком невинно, чтобы так оно было на самом деле. Черт его знает, в нашу «александрийскую» эпоху и невинность вполне может быть выдана за невинность. Просто, когда предмет, явление, жест тиражируются в невообразимом множестве экземпляров, в тысячах кинематографических копий, поди угадай, где здесь первая. Как-то однажды одна славная, нежная блондиночка — ну просто ангел, да, падший ангел — склонилась надо мной, чтобы прочесть мне стихи, из которых я ни слова не понял, но это, кажется, была не она, та была ангелом до падения, а другая, которую я назвал падшим ангелом, да, она склонилась надо мной — она спросила. И потом она еще не раз склонялась надо мной, она приносила мне лекарства и какие-то слухи из тупика — в них я тоже ничего не понял. Она исчезла так же, как и та, а может быть, это она и была, она исчезла и, может быть, была похищена, а может быть, я по ошибке поместил ее в чужой сюжет. С этим тоже надо разобраться, думал я, пуская дым в потолок. Она вполне в моем вкусе: она кажется мне лживой насквозь.

Легкая тень прошла по комнате, и затем солнце ударило еще ярче, и еще явственней проступила серая пыль на сухих квадратах паркета.

«Да, надо прибраться, — подумал я, — на то и выходной. Да еще неплохо бы съездить за город. Отдохнуть, да избавиться на время от этой выматывающей нервы слежки. Или от паранойи, — сказал я себе. — Ты сам выдумал себе этого светло-серого, смотри не пристукни кого-нибудь по ошибке. Ладно, в любом случае надо расслабиться, если, конечно, это... Если это не то, чего он добивается. Нет, — подумал я, — не то. Это не то, чего он добивается. Вряд ли он попытался бы в мое отсутствие искать что-нибудь в моей квартире. Omnia mea mecum porte — он должен это понимать. А вот следить за мной за городом он не сможет».

Я подумал, что ему это и не нужно. Подумал, что он знает, с кем я не должен встречаться, но может быть, я с этим человеком уже встретился. «Это мы увидим, — подумал я. — Это мы определим по тому, будет ли он и дальше следить за мной».

Я встал и с полчаса долбил кулаками кусочек войлока на стене, походил, потанцевал по комнате, попрыгал и еще поработал немного перед зеркалом, с удовольствием наблюдая, как краснеют и взрываются мышцы от резких движений. Я видел, что мое лицо остается при этом приветливым и спокойным и никакого напряжения в нем нет. Это было хорошо. Это очень важно. Однажды несколько месяцев у меня тянулся период внешне ничем не спровоцированных конфликтов и столкновений с совершенно незнакомыми мне людьми. Женщина ли, за которой я стоял в очереди в магазине, пенсионер в пластиковой под солому шляпчонке, громила, вывалившийся из пивного бара — все пытались на мне сорвать свою злость. Иногда это заканчивалось короткой и жестокой дракой. Жестокой с моей стороны. Я ходил все время в напряжении и уже избегал смотреть людям в глаза, чтобы кого-нибудь ненароком не обидеть — ничто не помогало. Я пожаловался на это Прокофьеву как на болезнь, и он безошибочно поставил диагноз. Он сказал, что я накопил агрессию в тренировках, и посоветовал мне забыть о родном городе и о Кипиле. «Я не говорю о том, чтобы простить его, — сказал Прокофьев, — но тебе не нужно больше думать о нем, ведь еще тогда он притих». «Притаился, — сказал я, — он притаился». Но я понял его и постарался забыть о городе и о Кипиле, а что касается летчиков, то они были абстракцией, просто идеей, я не воплощал их. «Больше дыши, — сказал мне Прокофьев, — больше дыши и смотри на ангела за окном». Ангел... Я не молился, но беседовал с ним по вечерам, и лицо мое стало приветливым и спокойным. Теперь я снова постепенно приходил в себя.