Борис Дышленко - Людмила

— Не был уверен, что ты дома, — сказал он, — а то бы что-нибудь захватил.

— У меня есть, — я подошел к платяному шкафу, где за стопкой белья у меня давно сохранялась подаренная моим шефом бутылка «Camus». Достал ее вместе с шикарной коробкой.

— Красиво живешь, — сказал Прокофьев. — Ладно, не извиняйся.

Я вышел на кухню, достал из буфета два коньячных бокала, ополоснул их. Услышал, как появился Прокофьев за моей спиной, обернулся. Прокофьев положил руку на холодильник, заглянул за него:

— Выключен? В такую жару хорошо бы со льдом. Нет, так нет, — он обвел глазами кухню. — Тот серебряный стаканчик, — сказал он, — еще существует?

Похоже, он нащупывал тему.

— Где-то, может быть, существует, — сказал я, — но где? Я его потерял в своих переездах. Извини.

— Вот как. Ну ладно, переживем.

Вернулись в комнату, уселись. Я вытащил из коробки коньяк, откупорил бутылку, понюхал, налил по немногу в бокалы.

— Ну что, — сказал Прокофьев, поднимая бокал, — помянем Кипилу?

— Да, — сказал я. — Дай Бог ему не сдохнуть до встречи со мной.

Я отпил чуть-чуть. Коньяк был слишком теплый, теплей чем надо.

— Так что, собираешься в Гальт?

— Да, в командировку.

— А что за работа?

— Так, одна шарашка, — сказал Прокофьев. — НИИ, здравоохранение. Иди к нам. Я — не бескорыстно. Отправил бы тебя в командировку, потому что мне по некоторым причинам лучше бы остаться здесь.

— Здравоохранение, говоришь?

— Да, работа спокойная.

— А контора? — спросил я.

— Это тоже контора.

Я вздохнул. Наше детство... Наша юность... Контора. Могли ли мы подумать, что все будет так?

— Наше детство, — вздохнул Прокофьев. — Ты об этом? Эта тема закрыта. Мы можем только выпить за него.

— Нет, — сказал я, — уж за детство я пить точно не буду. Выпьем лучше, чтоб никогда его не вспоминать.

— Ты прав, — сказал Прокофьев. — Выпьем за это. Даже встану для этого случая.

Встал. Мы отпили, сели, помолчали. Я смотрел на Прокофьева, как в зеркало. Последнее время я особенно к нему не приглядывался. Если он и изменился, то, мы, наверное, синхронно менялись, так что я не заметил в нем никаких перемен. Но движения, манеры... Нет, ничто не изменилось. Я знал его с детства, да нет, не то что с детства, я знал его, сколько себя. Его отец... Прокофьев был похож на него: правильные черты слегка удлиненного лица, тонкий и длинный нос, не выступающий, а именно длинный по лицу, и такой же, как у отца подбородок. Только волосы и глаза у младшего Прокофьева светлые и выражение лица другое. Но сейчас уже и выражение глаз, хоть и светлых, напоминало мне отца, может быть, потому, что Прокофьев уже почти достиг его возраста, а может быть, потому, что его собственный жизненный опыт к этому времени был похож на опыт отца. Откуда мне знать?

Прокофьев прищурился, и это впечатление исчезло. Эта манера была у него от матери, это она щурилась, как щурятся близорукие люди, пытаясь прочесть мелкий текст. Непонятно почему: ни она, ни Прокофьев не были близоруки, я знал это, потому что потом мы вместе с ним занимались стрельбой, и у него был первый разряд — нет, просто манера такая. Но он прищурился, он тряхнул головой, откидывая со лба русую прядь. Над лбом, у корней волос мелькнула на мгновение белая, незагорелая полоска.

— А ведь мы когда-то мечтали вернуться туда, — сказал Прокофьев.

— Да, — сказал я, — мечтали. С наганом в руке.

Русая прядь опять упала на лоб, Прокофьев нахмурился.

— Город Гальт, — сказал он, — кладбище монстров. Кипилы может и не быть, — сказал он, — а это наша единственная связь. Только ненависть, она распространяется, как чума. Мне кажется, что нам все-таки придется вернуться.

— Так что, за город Гальт? — сказал я.

— За похороны в этом городе.

Прокофьев встал, подошел к окну, и странно, в этот момент в нем промелькнула какая-то новая черта. Новая, но в то же время знакомая, какой-то новый ракурс или повадка, что-то, как будто, виденное недавно, совсем недавно или, наоборот, очень давно. Я вспомнил загорелого супермена, одарившего нас белозубой улыбкой. Давно... Прокофьев обернулся.

— Тогда, может быть, за того плэйбоя, — предложил я. — Ты помнишь, там, в парке? С ним встречалась еще блондинка в голубом берете, та, из фокстрота. Ты помнишь?

— Помню, — сказал Прокофьев. — Он ее обманул, эту блондинку. Он всех обманул. Он обещал нам справедливость, и мы поверили ему, а это была всего лишь победа, — он усмехнулся.

Справедливость... Слово, как и всякое другое и оно так же подвержено толкованию. Мы сами себя обманули. Мы хотели остановить время, и оно остановилось, и мы не заметили, как оказались на другой стороне. А может быть, была только одна сторона, а просто мы принимали ее за другую, и по ней мы пришли туда, где все слова изменили свой смысл? Может быть, это мы оказались на другой стороне справедливости? Может быть.