Борис Дышленко - Людмила

Я методично, одну за другой перетирал обложки, пока не добрался до шести серых томиков на одной из нижних полок. «Это Грин, — подумал я. — Александр Грин. Шесть томов, одного не хватает. Ну да. Что с ним делать? Вряд ли я его когда-нибудь буду читать. Подарить его хрупкой блондинке? Некоторые из них все еще любят Грина».

Я и сам когда-то его любил. Я открыл его для себя лет в шестнадцать, а до этого его просто не издавали. Лучезарные годы моего детства были годами высокого вкуса, так что даже первое мое появление в школе было отмечено тонкой музыкой Шопена на школьном дворе, а единственный романтик, которого нам настоятельно рекомендовали был Горький со своим удручающим Данко. Много позже, когда я учился уже в девятом классе, в мои руки попал первый, только что изданный томик не известного мне, может быть, иностранного писателя, никто его мне не предлагал. Конечно, в мои шестнадцать лет в провинциальном городе после подневольной классики и одномерной сталинской литературы эта книжка стала для меня откровением. Потом я еще долгие годы относился к Грину как к первой любви, со временем по мере внедрения романтики в массы постепенно остыл. Последние годы он даже стал меня раздражать. Сейчас я подумал: что мне с ним делать? Я вытащил книжки, протер их, сложил и перевязал стопку шпагатом.

Я натирал последний квадратик паркета, когда раздался звонок.

Я открыл дверь и лицом к лицу, как в зеркале, столкнулся с Прокофьевым. Сощурившись, напряженно улыбаясь, наклонив голову, он стоял в дверях. Секунду мы смотрели друг на друга, и, наверное, моя улыбка была такой же напряженной, как у него, потому что я почувствовал ее на своем лице. Я сделал движение к нему, и он, опять, как в зеркале, повторив его, лбом почти боднул меня в лоб. Я отступил. Прокофьев! Конечно, кто же еще? Я взял его за руку повыше локтя и крепко сжал ее и почувствовал такое же пожатие на своей левой руке. Теперь он уже в самом деле боднул меня или, может быть, я его, и так мы еще секунду или две постояли. Подумать только — еще недавно я слушал его раздраженный голос по телефону, и тогда не испытывал ровно ничего, никаких чувств, а сейчас...

— Ну, исполнили ритуал? — спросил Прокофьев. — Теперь, может, впустишь?

Я засмеялся: мне самому показалась наша встреча немного экранной, а он как всегда высказывал это мое ощущение за меня. Озвучивал, как теперь говорят.

— Прокофьев, — сказал я.

— Прокофьев, — сказал Прокофьев.

Я отступил на шаг. Улыбался, смотрел на него. Мы некоторое время не виделись. Телефон, расстояние... Нет, там был другой человек.

— Ну, — сказал он, указывая пальцем через мое плечо. — Можно туда или там хрупкая блондинка неглиже.

— Нет, — сказал я. — Что-то не видно последнее время.

Скосив на меня глаза, Прокофьев вошел, и я вошел следом за ним, мы остановились друг против друга у окна, и в разделявшем нас широком, косом луче Прокофьев на мгновение показался мне моим собственным отражением в пыльном зеркале. Но это на мгновение. Потом я стал узнавать его: ничто не изменилось в его манерах и движениях — а что могло измениться.

— Все в порядке? — спросил Прокофьев. — Галстук и все остальное. Что ты так смотришь?

— По-моему, это ты меня разглядываешь, — сказал я. — Может быть, ты перепутал нас при входе?

— В такую жару все может быть, — сказал Прокофьев. — Бывает, и перепутаешь. Примешь свое отражение за себя. — Он свалился в низкое кресло, протянул ноги крест-накрест. — Нет, выглядишь бодро, — сказал Прокофьев, — настоящий мужчина, можно сказать, he-man, — он взял с крышки радиолы пачку, достал сигарету. — Ну, как ты тут? Как голова? Может, стоило бы съездить к морю, отдохнуть. Давно ведь там не был, — он усмехнулся. — Дома...

— Дома, — повторил я. У меня не было на этот счет каких-нибудь мыслей, просто повторил и все. — Дома, — сказал я. — Да, не был. С тех пор так и не был. А ты?

— Neither have I, — сказал Прокофьев, закуривая. — Но собираюсь. Нет, не по собственной воле, посылают в командировку. А может быть, тебе интересно будет посмотреть? Там ведь все, наверное, изменилось.

— Наверное, — сказал я, — но мне не интересно. Там никого не осталось из тех, кого стоило бы помянуть.

Поговорили о том о сем, а в принципе, о погоде. Ночные диалоги, которые я так часто вел с ним, а может быть, и он со мной, вылетели из головы или было просто неудобно с места в карьер начинать о серьезных вещах, и мы боялись, как бы наши слова не прозвучали натянуто и фальшиво. Прокофьев нашел нужный тон.