Нет, нет, не хочу, чтобы она возвращалась. И зачем только я все это наколдовала? И разве я плачу — вот еще…
Зовите меня, голоса, зовите! Вы звените так нежно, так сладко. Но я не поддамся — засну какая есть: грустная и сердитая…
Следующий день начался с неожиданностей: тетя не обнаружила на кухне горшка с медом, он бесследно исчез, с утра зарядил дождь и на острове появилась Анна. Она приехала неожиданно, хотя, правда, и предупреждала об этом в письме. При встрече Гильберта лишь слегка кивнула ей головой и отправилась в лес.
Пока Соня готовила кофе, Анна стояла, бессильно опустив руки, потом начала говорить, не глядя на сестру: Эвальд ушел, она забеременела…
Соня смотрела на Анну, как всегда, поверх очков. В большой полутемной кухне, со скрещенными на груди руками, та напоминала изображение на какой-нибудь древней иконе. Бессвязно, как в бреду, рассказывала она обо всем происшедшем, добавила сбивчиво что-то о доверии, которое должно быть прочней гранита, о том, что между ней и дочерью не будет больше стоять никто третий. Короче, ребенка быть не должно, вот и все…
Спокойно и невозмутимо Соня разлила кофе в чашки и заметила сухо, что к вечеру вода наверняка поднимется выше мостков, так что если Анна хочет вернуться, то делать это надо уже сегодня.
— Я бы хотела остаться, — тихо проговорила Анна.
Ее глаза под крутыми дугами бровей были глазами Гильберты. Анна равнодушно глотала обжигающий кофе, точно ей было все равно, горячий он или холодный, и, будь у нее в чашке кислота или уксус, она и этого, наверное, не заметила бы.
— Ты ведь умеешь варить всякие зелья. Приготовь что-нибудь для меня — я боюсь врачей…
— Дочь рано или поздно все равно уйдет от тебя.
— Уйдет, — бесстрастно, как автомат, повторила Анна. — Но тогда изменницей будет она.
— Ты просто ненормальная, — в голосе сестры послышалось раздражение. — Говоришь так, будто вы не дочь с матерью, а любовники.
Анна с каким-то ожесточением кивнула головой.
— Да, нас связала одна пуповина, и связала навек. Стоило мне порезать палец, у Гильберты текла кровь, а когда она плакала, у меня сердце разрывалось на части…
Сестра убирала со стола чашки — к своей она так и не прикоснулась — и ворчала себе под нос: куда он только задевался, этот проклятый горшок с медом?.. Ну ладно, она поищет нужные травы…
Дождь все опутывал и опутывал лес своими серебряными нитями. Гильберта стояла в кустах у поляны, почти незаметная со стороны. Ее серо-зеленая накидка сливалась с зеленью листвы, а слезы, ползущие по щекам, мешались с дождевыми каплями.
У печи возился Симон, что-то громко бормоча, — может, он переговаривался с кем-нибудь? Гильберта слышала, как кукует кукушка, как разговаривает сам с собой Симон — он раскладывал на противне травы для просушки и называл каждую из них:
— Вот душица и анис звездолистный, вот авран и дрок красильный, вот дымянка, и майоран, и дубровник, и белена, и лапчатка лесная, а вот красавка с черными глазками, именуемая также белладонна…
При последних словах Гильберте почудилось хихиканье. Ну конечно, уж они-то наперечет знали все травы лесные и обрадовались, когда услышали название ядовитой. Но почему?
А Симон продолжал:
— О, женщины, женщины, что за чудной народ! Все бы им, как наседкам, высиживать потомство! Как будто земля и так уже не лопается от плодородия… А кто будет мазать нам булочки медом, если все начнут пеленать детей, кто будет целовать нас при луне? Сколько раз я видел, как селезни носятся над водой, точно бешеные, и сгоняют уток с гнезд, чтобы те не успели сесть на яйца…
Потом он опять затянул свою песню и скрылся в лесу.
Горшок с медом был пуст, но они не догадывались прийти и сказать ей спасибо. Они ведь такие непонятливые, да к тому же у них, наверное, разболелись животы. Ах, как охотно повозилась бы Гильберта у печки, с каким удовольствием погрела бы воду и постирала, как прошлый раз! Но все это было пять лет назад, и боль в груди не проходила. И ничто не могло уменьшить ее, даже трава с красивым названием — белладонна.
…Вот что написано в книге: они совсем еще неразумные, эти гномики. Хоть они и умеют нежно и сладко петь, затевать разные игры и проводить время в забавах, все они до того, как стали духами, были младенцами, умершими либо во чреве матери, либо после рождения — еще до крещения, не познав, в чем удел человека на этой земле. И относиться к ним следует лучше, чем ко всем прочим духам, потому что они любят домашний очаг, дружелюбны и ласковы и не приносят зла, несмотря на склонность к разного рода шуткам, шалостям и проказам, чем иной раз и досаждают людям. Кроме того, нельзя ведь забывать, что каждому из них когда-то предстояло стать человеком…
Читать дальше