Борис Екимов - Осень в Задонье

Разговор прервался. Вахид молчал. И тогда Асланбек поставил твердую точку:

— Так и договоримся. Свои люди. Тебе будет в Кисляках хорошо. Дом теплый. Скотину естьгде держать: ферма, базы крепкие. Попасов хватает. Полигон твой. Майору, начальнику, барашка давай. И все. Он шашлыки любит.

Вахид по-прежнему молчал, понимая, что собеседник не шутит. О шаройском доме заговорил: вроде видел его, знает. Что ответить и как? Руки словно сами собой достали курево. Глубоко затянувшись, Вахид закашлялся. Асланбек его пожалел. Он обязан был его пожалеть: единоверца и земляка, почти ровесника по годам. Но не видом. Гладкий лицом, с аккуратной, подстриженной и подбритой бородкой; желудевыми, навыкате, пронзительными глазами, Асланбек гляделся много моложе рядом с морщинистым, сутулым Вахидом, который с трудом прокашлялся.

— Брось курить, — сказал ему Асланбек. — Перейдешь в Кисляки, я тебе оставлю своих бичей. Умар, Зелимхан уже взрослые. Головы умные, все понимают. Они справятся. А я им помогу. Мы должны друг другу помогать. А ты отдохнешь, поедешь в Шарой, другой дом начнешь строить. И Зара отдохнет. Будете там жить. Без хозяина даже дворец может сгореть. Как у Басаки… — хохотнул Асланбек.

Этот хохоток резанул Вахида прямо по сердцу. Родовой дом … Сколько вложено трудов, денег. Сколько надежд. А ведь и в самом деле, сгореть может разом. И тогда все думы о спокойной старости на родине, все мечты, все это — в дым.

Такой вот был разговор с новым хозяином Кисляков — Асланбеком, наследником старого Ибрагима.

У Асланбека смолоду слава недобрая. Вразумляли его всем родственным кругом. Даже из Чечни старики приезжали. Он вернулся. Но что проку … Теперь он вовсе без узды. Хозяин. А ума не прибавилось. И как знать, что задумал он нынче, что там гнездится в шальной его голове? Доброго ничего не придумает и не сделает. А вот спалит в два счета шаройский ли родовой дом или нынешний. Теперь уже ясней ясного, что подворье Басакина поджег Асланбек. И к Аникеевой гибели, похоже, он приложил руку.

Было от чего потерять спокойствие, сон. По ночам Вахид просыпался, вставал и шел курить. Обходил базы, подворье, вглядываясь в жидкую, летнюю, но все же ночную тьму. Рядом, закрывая полнеба, высился Прощальный курган. Порою там вскрикивала печально ли, сонно какая-то птица. За этим придонским курганом, через великую степь, далеко-далеко лежали горы, в их подножье — родной аул и родовой дом, который долго и трудно строили. Теперь он поднялся на месте развалин. Дом был выше, просторней, красивей отцовского, погубленного войной. Красный кирпич, зеркальные окна, во дворе — бассейн с фонтаном — в самом деле, дворец. Но сколько трудов и лет жизни! И сколько надежд. Как уберечь его? И нынешний дом: хозяйство налаженное, обжитое. Но хватит спички одной, чтобы обратить его в пепел.

Вахид долго курил в ночи. Зара, оставшись одна, во тьме дома, тихо плакала. Потом выходила к мужу.

А совсем недалеко, возле уже сгоревшего басакинского подворья, бродил и бродил во тьме дед Атаман. Бродил, уже не зная, зачем. Все здесь давно прогорело, потухло, но чудилось старику несуразное. В ночи, во тьме виделось ему не пепелище, но хуторское прошлое, которое, казалось, лишь тьма ночная скрывает до поры, до утра. Он видел хуторские улочки, какими были они всю его долгую жизнь: послевоенные землянки да мазанки, на смену которым поднимались добрые хаты, дощатые флигеля, а потом и кирпичные. Чуть выше, на бугре — машинный двор. Там тракторы да комбайны, на которых работал. Хлебные поля, вороха и бунты пшеницы на токах. Рядом — свое подворье, полное скота, птицы, огород, левада. Казалось, что все это здесь, прикрытое тьмой до света. И вот-вот где-то огонек забрезжит, прорежется живой звук, потянет сладким печным дымком. Но … Рядом смердело горькое пепелище. Дед Атаман вздрагивал, приходя в себя и пугаясь своих видений. Он уходил к жилью, к ночному отдыху. А потом все начиналось сызнова. Надо было идти, глядеть. И снова казалось ему … Апотом становилось горше горького. Куда? Зачем все это пропало? Дома, поля, хлеба … Столько трудов, тяжких, немерянных. А теперь?..

На другом подворье немощная, вовсе сон потерявшая, старая Ксеня по ночам, уже не таясь, глядела и глядела в окошко. Там — жидкая тьма, в которой неизвестно что. Но в забытье ли, в дреме ей тоже порою виделся родной хутор, полный хат, людей, жизни во всех четырех кутах его: Забарак, Варшава, Желтухин, а у самой воды — Рыбачий. Во тьме, в памяти все виделось, словно живое: хаты, люди, их голоса — словом, жизнь, а потом пропадало.Становилось горько и страшно.