Борис Екимов - Осень в Задонье

Хутор Большой Басакин не хуже Ерика. После смерти Аникея округа осталась без хозяина. Надо брать ее, пока не объявились азербайджанцы ли, дагестанцы, месхетинцы. Тех вытравливать будет труднее, чем русских. Значит, медлить нельзя. Но говорить об этом даже в своей семье не стоит. Поймут ли?.. Пусть живут и работают: Муса, женщины. Придет время, узнают.

О своих замыслах Асланбек не стал говорить даже брату и матери. Смерть отца — еще открытая рана. СтараяМаймонат в себя не могла прийти. А маленький Ибрагим порою у матери или у бабушки спрашивал: «А он совсем не придет? Совсем никогда?» — и плакал, получив горький ответ. Но недолго. Потому что любил старого Ибрагима, в смерть не верил и ждал возвращенья, которое, к великому счастью мальчика, все же случалось, но только во сне. И тогда он снова плакал, но слезами счастливыми.

В Задонье, соблюдая вечный черед, пришло молодое лето. Нынче оно начиналось не больно ладно для людского, хозяйского обихода. Привычные майские дожди лишь поманили сухими грозами да короткими ливнями. На угорах да взлобьях даже скупые травы: вейник, житняк да мятлик, не успев подняться, начали выгонять колос, желтеть, выгорая под солнцем да ветром.

В эту пору поздней ночью полыхнуло, напрочьсгорев, подворье Аникея Басакина. Три костра высокого гулкого пламени, сухая стрельба шиферных кровель и могучий взрыв, разметавший мастерскую. В темной ночи пожар был виден далеко. По окрестным холмам и в небе метались красные отсветы.

Пожарная машина из райцентра прибыла нескоро. Прежде нее подоспели Вахида семейство да Иван Басакин. Но что они могли? Лишь деду Атаману помочь, спасая его подворье: водой из шланга да ведрами обливали забор, стены кухни и дом. Огонь полыхал рядом, выстреливая снопами искр, горящими головешками, каленой шрапнелью шифера. Деда Атамана подворье — всего лишь через прогон. Деревянная городьба, камышовые крыши сараев, остатки соломы на гумне. Там и здесь порой тлело и вспыхивало. Иван, Вахид и сыновья его таскали ведрами воду из огородного бассейна, из бочек; но главное — артезианский колодец, помпа: ее струя и напор спасали. Пламя гудело рядом, явственное, обжигающее. Порою в огне что-то взрывалось, далеко разбрасывая снопы искр, горящие головешки. И огненные ручьи крались, текли по земле, по сухой траве, подбираясь к еще живому подворью деда Атамана. Но его отстояли.

Пожарные приехали, выкачали свою воду из цистерны на тлеющее пепелище, подняв столбы дыма, и убыли, забрав деда Атамана, которому стало плохо. Сердце или еще что… Дело понятное.

Старика увезли в станицу. Но в тот же день, немного оклемавшись, он вернулся на хутор. И это тоже понятно: подворье, хозяйство, какая-никакая, но животина. А рядом беда стережет.

Приехал старик на школьном автобусе, с учениками. С горы поглядел, и болью резануло в душе. Считай, половину хутора накрыло черное пепелище. Поначалу увиделось, что и его хаты нет. Но это лишь привиделось старым глазам. Хата была на месте. Жаром причернило забор, стену кухни, на гумне — черный язык огненного пала: остатки старой соломы от головешки занялись. Но увидели, залили. На камышовой крыше сарая такой же знак, на курятнике. Но все, слава богу, цело.

Хозяин приехал, а на его дворе людно: гнутая Катерина с костыликом, дед Фатей, чеченка Зара с мальцоми тут же Тимоша с Зухрой хороводятся.

Мальчик встретил деда Атамана у калитки и доложил по-военному:

— Папа назначил меня дежурным! Я курам насыпал зерна и воды налил, кроликам травы нарвал. Трезору дал хлеба.

— Спаси Христос… — поблагодарил хозяин.

Басакинское пепелище еще курилось дымами и горько, удушливо пахло.

— Слава богу, хоть ты — живой, — порадовалась Катерина. — А то уж и вовсе…

Ей в ответ дед Атаман сказал несуразное:

— Да, может, и мне надо было сгореть. И мне, и всему хутору. Чтобы уж доразу, не килечить.

— Нареки еще… — попеняла ему Катерина. — Думай обчем гутаришь, больная твоя головочка.

Гости стали расходиться к своим домам и делам. Зара поспешила к сыновьям-школьникам, которых надо было обедом кормить, забрала она и дочку. За ними увязался Тимошка. Старые люди, дед Фатей да Катерина, тронулись вослед им. Их провожая, вышел за ворота и дед Атаман.

Черное пепелище, раскинувшись на полхутора, дышало гарью, дымом и неостывшим жаром. Зловещее, угрюмое, в светлом дне оно лишь до времени притихло, присмирело, словно дожидаясь ночной поры для нового похода.