Алексей Кобленц - Оставшиеся шаги

— Доброе утро, Лиза.

Заметившая его девочка отстегнула с поводка Джерика, маленького японского хина, потом оценивающе мазнула по нему глазками сверху вниз:

— Привет, Морозов. Вкалываешь? Джерик, гулять! Пока, труженик.

— Пока, — грустно отвечал Кирюха, возвращаясь к своей метле и в который раз негодуя на себя по поводу — зачем он влюбился в эту курносую Лизку.

А влюбиться пятнадцатилетнему человеку — раз плюнуть! Вот Кирюха и плюнул, да не туда попал. Кирюхин отец три года назад сгорел на работе по пьянке, а Лизкин ездит на «Опеле», иногда даже в школу ее подбрасывает, хотя до школы-то пять минут ходьбы прогулочным шагом. Кирюхина мать — дворничиха, встает в пять утра, вкалывает за гроши, с товарками своими грызется за участки, чтобы побольше их, грошей этих выходило, и сколько она за месяц зарабатывает, Лизка, наверное, за один раз в «Макдоналдсе» прожирает. А Лизкина мать и вовсе нигде не работает. Кирюха видел — выйдет во двор с собачкой погулять, сядет на лавочку и неотрывно в зеркальце себя разглядывает. Тьфу!

Кирюхина мамка чего-то хворает. Несмотря на ее упорное сопротивление, он сам вызвал ей врача, сам сходил в аптеку и все необходимое там купил, сам лечил ее, ставил горчичники, вовремя напоминал о приеме лекарства, ну и все такое. А поскольку основным тезисом материнского протеста против вызова врача была, конечно же, работа, Кирюха и сгоношил младшего братишку, десятилетнего Андрюху на труд и на подвиг ради заболевшей матери. Вот они и вкалывали вдвоем до школьных уроков, благо учатся во вторую, а иногда, если чего не успевали с утра, то и после занятий.

Когда братья Морозовы возвратились из школы, на двор опустились тяжелые осенние сумерки, а потом врезал проливной дождь. Стараясь попусту не шуметь, снимая ботинки в прихожей, Кирюха отправил брата в ванную мыть руки, а сам прошел в комнату к матери.

Мамка лежала на кровати навзничь и Кирюхе показалось, что она не дышит.

— Ма! — кинулся он ей на грудь. — Мамочка!

— Господи боже ты мой! — подскочила мать. — Чего стряслось-то, оглашенный?!

Из Кирюхиных глаз в три ручья брызнули слезы, он уткнулся матери в грудь и стал беспрерывно и натужено всхлипывать.

— Да ты чего? Случилось что ли чего? А где Андрей, что с Андреем?

— Да ничего, руки он моет, все нормально, — не поднимая головы хлюпал в одеяло Кирюха. — Все нормально, мамка, ты только не умирай. Пошли бы они все к черту! И Лизка со своей благополучной семьей, и этот ее Джерик, и все. И все игровые приставки, компьютеры, «Макдоналдсы»… Главное, ты не умирай!

— Перетрудился ты у меня, сынок, — разглаживала Кирюхины волосы мать, — а умирать мне ни к чему, завтра у вас выходной. Я выздоровела, Кирка, сегодня у врача была, говорит, практически здорова.

— Правда? — заулыбался мокрющими от слез глазами Кирилл. И тут же посерьезнел: — Нет, ты еще пару дней дома посиди, не случилось бы осложнений после болезни. А мы еще дня два-три с Андрюхой повкалываем. Правда, Андрюха? — обратился он к появившемуся из ванной младшему брату.

— Законно, — серьезно ответствовал Андрей. — Мам, поесть бы чего.

— Сейчас, мои хорошие, бегу.

Она вытерла ладошкой все еще мокрое от слез лицо Кирюхи и крепко его поцеловала:

— Вырос ты у меня, сынок, совсем вырос.

Он так часто рисовал на бумаге висельников, выстреливающие пистолеты и шрамы на запястье, что впоследствии стал побаиваться самого себя.

«Скажите, как пройти к метро?»

Девушка, милая девушка с длинной косой… Господи, он и ее испугался!

Только немножечко приняв вовнутрь алкоголя, он еще как-то распрямлялся, начинал говорить, рассуждать, даже строил какие-то планы на завтра или на понедельник, ибо был уверен, что новую жизнь целесообразнее всего начинать именно с понедельника. В понедельник он покажет девушке дорогу к метро, в понедельник он позвонит, в понедельник он стукнет кулаком…

А понедельники шуршали, как осенние листья под ногами, понедельники навязывали ему свои правила, тем самым пугая и возвращая его снова к висельникам, шрамам и несуществующим пистолетам.

Мир несовершенен, — философствовал он, — поэтому жизнь несовместима с рассудком.

Но не застрелиться, не повеситься, даже спиться он был не в состоянии, и продолжал, продолжал и продолжал… Тягомотина длинною в жизнь.

Мир, что ж ты так несовершенен-то, а?

Две девчушки, тискающие черного с ладонь величиной котенка, уверенно шли на нее, за пять шагов до сближения заглядывая ей в глаза. Мол, какая это тетя, ничего, мол?