Алексей Кобленц - Оставшиеся шаги

В тюрьму Владимир попал по случайности. Обстоятельства сложились как-то так, что нужно было кому-нибудь сесть. Он взял на себя и сел, совершенно не надеясь на дальнейшую возможную ему за это благодарность от тех, кто действительно должен был здесь жрать вместо него баланду. Дали пятерку, потом амнистия. Ну, в общем, три вышло до гудка.

Жена ничего: ни свиданий, ни писем почти не писала. Он все прекрасно понимал, но в надежде на новую жизнь, мечтал, что по возвращении родит она ему сына, ведь столько снов про это он на нарах пересмотрел!

Ерунда, — думал он, — вот вернусь и все наладится, а иначе для чего ж тогда живем?

— Как жить-то дальше думаешь? — провожал его дядя Коля.

— Как и раньше, честно, — пообещал Владимир, — а как еще можно жить?

— Смотри, кореш дорогой, как бы твоя честная жизнь не довела тебя снова до цугундера. Главное, насчет жены не тушуйся, ну ее. Лучше брось и не горячись. Мужик ты не слабый, везде жить можешь. Держись. Счастливо тебе, сынок!

И покатился поезд.

— Ну, привет, — встретила его на пороге Сима дежурным поцелуем в ще-ку, — ты молодец, что позвонил, только, извини, я ничего не успела. Много работы. Там все найдешь в холодильнике. Пока, до вечера.

Он открыл холодильник и его своротило от обилия водок, марочных вин и сервелатов. Со злобой грохнул дверцей и с холодильника упала и разбилась ваза красного стекла. Он пнул по осколкам ногой и выскочил на улицу. В магазине приобрел бутылку портвейна «три семерки», шмат колбасы и буханку ржаного хлебца. Не стал на улице, все же, только что «оттуда», значит, пришлось возвращаться праздновать домой.

Вечером вернулась Сима. Он привлек ее к себе, но она выскользнула, мол, от тебя разит дешевой бормотухой, и, знаешь, я немножечко отвыкла, понимаешь…

Он не понимал, он силился понять, исподтишка, по-волчьи рассматривая ее, вышедшую из ванной, в прозрачном, подчеркивающем контуры ее тела одеянье, на въедающиеся в ее плотную задницу черные кружева трусиков, на подрагивающие соски ее огромных грудей, на вкусно пахнущие влажные длинные волосы:

Ко дню ее рождения он преподнес ей букет из необычно синих роз, помогал готовить, накрывать на стол, приветливо встречал гостей — троих лоснящихся мужиков («Познакомься, это мои сотрудники!») и тещу, Розу Моисеевну.

В разгар праздника они вышли с Розой Моисеевной покурить на кухню:

— Володя, я знаю, вы порядочный человек…

— Мало вы меня знаете…

— Володя, конечно ужасно, что Сима обсуждает это со мной, она обманывает вас, Володя…

— В каком смысле? — попробовал не понять ее Владимир.

— Все. Домой! — теща бросила недокуренную сигарету в раковину.

В три часа ночи Владимир перемыл и убрал посуду и расставил мебель по местам. Потом присоединился на кухне к Симе, выпивающей коньяк и посасывающей кислый лимон.

— Разреши? — он наплескал себе полфужера.

— Тебя долго не было, я полюбила… — нехотя призналась она.

— Сразу всех троих или, все же, как-то по очереди? — лениво поинтересовался он.

— Ничего ты не понимаешь, уголовник. — У нее довольно здорово заплетался язык. — Все. Спать.

— Спокойной ночи.

Через тридцать шесть минут он подошел к ее постели с длинным кухонным ножом в правой руке, левой рукой откинул одеяло, немного полюбовался крупным соском ее груди, подрагивающим от ударов ее сердца, потом быстро ввел острие ножа в место под левой грудью.

— Ахх-хрр! -сказала она.

— Сука, — объяснил он ее выкатившимся от ужаса глазам.

Соскальзывающая с ее ночного одеяния кровь растекалась на простыне черным некрасивым пятном.

Он вошел в кухню, тщательно отмыл холодной водой нож, допил свой коньяк и, в чем был, вышел на прохладный, залитый лунным светом двор. Докурив «Беломорину», он медленно, не морщась от боли, а даже с каким-то интересом стал вводить в себя нож, стараясь попасть им в самое сердце. Закружилась голова и он взял в руку горстку мокрого первого снега, чтобы приложить его ко лбу, но чуть оторвавшаяся от лавочки рука замерла на секунду в воздухе, а потом зависла в небытие.

Кирюха высыпал из картонной коробки грязные и мокрые листья в большой мусорный контейнер, когда из четвертого подъезда в беретике с приколотым маленьким пуделем вышла «его разлюбезная» Лизка Фомина. Он установил коробку на самопальную тележку из старой детской коляски, поднял с земли и прислонил к дереву метлу на длинной ручке, махнул рукой своему младшему — Андрюхе, мол, «я щас» и не спеша приблизился к курносой своей «зазнобе».