Дмитрий Пригов - Места

Теперь следует подумать, насколько эта сцена есть персонификация времен детства. Естественно, что в нашей памяти прошлое связано и с детством. Тем более, что присутствие на сцене кроватки всегда напоминает о детстве, усиливает эффект его присутствия. Но сама двукачественность происходит на сцене в зоне прошлого, о которой я говорил вначале, должна пересиливать воздействие членения сцены на временные зоны и давать предпочтение прочтению гомогенности происходящего. И детство, если этот образ и доминирует в представлении зрителя, то скорее как, по определению, кажется, Маркса (точно не помню, а справочного материала под рукой нет) — греки — это детство человечества. Так, кажется, он выразился. Во всяком случае, это имел в виду. И уж во всяком случае, это важно в нашем случае.

Герой садится на кроватку и начинает свой второй монолог, Все, что было сказано о первом монологе, в полной мере относится и ко второму.

ГЕРОЙВот назло вам умру. Прибежите, а я уже мертвый. Лежу неподвижно, а все кругом сначала не верят, а потом плачут. Особенно мама. Она громче всех плачет. И качается из стороны в сторону. Потом она смотрит на папу, а он разводит руками. Я лежу совсем мертвый, не так как сплю, а так, что папа сразу видит, что я мертвый. Он говорит, я слышу: «Я просто наказал его, я же не знал…» Мне так хочется вмешаться в их разговор и закричать: «Да я же не нарочно, а ты так больно…» И чувствую, что опять подбегают к глазам обиженные слезы. Но мне сейчас нельзя, а то догадаются, что я не мертвый. Хотя, что я! Я же мертвый, и никакие слезы не погубят меня. А что дальше? Дальше-то что? Мама что-то говорит, я не слышу. Плачет. А потом меня несут к могиле. Я, оказалось, был уже в гробу и украшен цветами. Это немного страшно, потому что я это все подробно вижу. Нет, тогда я лучше прихожу в себя. Я просто был в глубоком обмороке от несправедливого наказания. Я, конечно, мог запросто и умереть от этого. Но в данном случае я пришел в себя. Мама чуть не умирает от счастья, папа тоже. Я встаю из гроба. Нет, у меня нет сил встать, и папа берет меня на руки и несет. И просит прощения.

Я понимаю, конечно, что все это достаточно примитивная имитация безысходных детских переживаний. Но дело в том, что герой говорит, в смысле не «что» — содержание, а «что» — процесс. Он и здесь может, даже должен, просто обязан, играть, найдя соответствующую форму преподнесения текста. Это действительно трудно, так как он все время должен помнить и уделять основное внимание тому, что внутри его, к чему, я уже говорил об этом, он должен прислушиваться, то замирая, делая паузу, которая вроде бы нелогична, судя по тексту, то просто по инерции продолжая произносить слова, даже с выражением, даже, неожиданно, с особенным выражением, а сам в это время (что непонятно как, но совершенно очевидно для зрителей) отсутствуя, то есть присутствуя где-то в глубине себя.

Теперь о зрителях. В чем можно на них рассчитывать и чего опасаться. Кино должно вечно доказывать, что оно кино, а не жизнь. Театр — что он жизнь, а не театр. Даже когда театр решается доказывать, что он театр, а не жизнь, так это потому, что так, ему кажется, легче доказать, что он нечто самостоятельно живое, равное и сопричастное жизни. Аналогичное театру происходит со стихом, а кино — с прозой. Все это, конечно, если отбросить, закрыть глаза на ужасающие обвинения графа Толстого. Нам же ничего не надо доказывать. Как будет — так и будет. Как поймут — так и поймут. Как не поймут — так и поймут. Ведь, если вспомнить Августина, то ничего и не произошло: прошлое — прошло, будущее — не пришло, а настоящее — что настоящее? Где оно? Этот вывод, конечно, больше подошел бы к концу всей этой штуки. Я его еще повторю.

И в это самое время в маленькую светлую прорезь окна начинает что-то проталкиваться, протискиваться, пропихиваться. Сначала непонятно, что это. Непонятно ни зрителю, ни герою. Только зритель ничего не понимает, а герой все понимает, не понимает только, почему здесь и в этот момент. Он понимает, что в окно протискивается тот старый ночной (а, может не старый, а вечный) ужас.

Вот и зритель, с содроганием, понимает, видит нечто чудовищное. Он видит человека, если не человека, то нечто настолько антропоморфное, гуманоидное, что от человека не отличить, но такого несоразмерно, вернее, несуразно огромного размера, что герой рядом смотрится скорее одномасштабным с кроваткой и стульчиком, чем с ним. Чудовище помещается в суженном конце раструба только согнувшись, загораживая дневное окно с таким приятным человеческим светом, так что все теперь освещается желтым жалостным светом рамповых ламп. Чудовище настолько непропорционально с задним планом, что внутренняя сила перспективы выталкивает его вперед, на авансцену, даже куда-то дальше — в зрительный зал. И волосы встают дыбом, потому что воображение берет это, вытолкнутое внутренней силой перспективы внаружу, чудовище и, не уменьшая его, а все, следуя привычке глаза при перенесении дальних предметов на ближний план, увеличивая его и увеличивая, переносит в зал, где каждый заранее уже чувствует себя раздавленным. И сила его надвигания втискивает всех в кресла и лишает голоса.