Дмитрий Пригов - Места

С точки зрения рассказа, действующих лиц двое — герой и все остальное, с точки зрения автора — герой и зрительный зал, с точки зрения зала — один герой, а с точки зрения героя — время. Вот я сказал: время. А время ли? Есть ли у действующего герой, кроме самого себя?

Что же еще осталось? Да, про актера. Актер мне нужен для всего этого вполне определенный. Уж не знаю, должно ли все это быть структурой самой его личности, просто ли мастерством и техникой — не знаю. Но мне нужно, чтобы он гаерничал, клоуничал, шутовничал и при всем при этом постоянно прислушивался к чему-то внутри себя, к чему-то не очень понятному и легкому, я бы сказал, легко звучащему. Чтобы он мог застыть посреди трюка, заслушавшись этого, и только один пальчик, на левой, скажем, руке, еще не расслышавши этого легкого, как колокольчики в снежную пургу, звучания, один по инерции продолжал начатый трюк. Такой актер мне нужен всегда. А другой актер ко мне и не приходи. Другой мне не нужен. Другой нужен другому. Другой мой не нужен.

Какой мне нужен зритель? Зритель мне нужен любой. Какой нужен любому и весь остальной, какой никому не нужен. Зритель мне нужен абсолютно любой.

Тут зритель замечает, что на стуле в настоящем, верхом на стуле сидит человек. Может, он курит, может, нет. Может, жует что-нибудь. Это неважно. Он говорит. Ясно, что он говорит не только что пришедшую ему в голову мысль, но и не кредо.

Он просто говорит. Все конкретные реалии в его словах могут быть заменены другими, могут быть заменены и целые отрывки его монолога, в случае крайней необходимости — даже монолог целиком может быть заменен. Единственное, на чем бы я настаивал, так это на длительности монолога. Он должен быть строго прохронометрирован и идентичен по времени .

ГЕРОЙЯ такой не по убеждению (как уже было сказано, все конкретности могут быть заменены на более подходящие для данного случая, или понятные для данного зрителя) , а по времени рождения. Ну, как это обычно происходит. Скажем, переселяется человек в город — покупает городскую одежду, ботинки, галстук, шляпу, все, что принято. Идет на войну — не шпагу же прицепляет; берет автомат, в танк садится. И если он преуспевает в этом, то и становится первым. А кто же его знает, может, сосед преуспевает в употреблении пращи — так ведь то праща. После нее уже были и арбалеты, и пищали, и мушкеты, и ружья. Я не говорю, что лучше других, просто время для меня лучшее. А если представить, что время последующее чем-то лучше предыдущего; если даже не лучше, а просто необходимо, чтобы быть последующим, то и его пособники, то есть люди ему способствующие, если не лучше, то хотя бы необходимее на данный момент, а когда наступит следующий момент, тогда и будем говорить, о чем там придется говорить, как приходилось в свое время говорить о праще, как о нечтом, о чем до тех пор еще не приходилось говорить.

Герой произносит все это достаточно легко и отчетливо. Тут я подумал, что то, что я говорил о длительности монолога, не совсем верно. Оно верно только относительно сокращения его длины, относительно же максимума, как мне теперь кажется, никаких ограничений не должно быть. Итак, герой во время произнесения монолога может встать, пройтись, но не пересекая временные зоны. Он может выкинуть коленце, и зрителю это явно понравится, поскольку одни слова звучат скучновато, тем более в них есть какой-то смысл, а как всякий смысл — он трудно уловим в момент произношения без телесных и жестовых подтверждений. Может показаться, что я вложил в уста героя какое-то кредо. Нет, просто он говорит — и все. Если, правда, актер что-то почувствует в этих словах, и прорежется в них для него какой-то стержень, то ничего не должно его останавливать перед проявлением страсти, темперамента, даже некоторых оттенков истерии, которые вполне понятны в человеке убеждающем, либо самооправдывающемся.

Зритель любит эмоциональную игру, и в такой напряженной, неестественной обстановке, которую создают декорации, ему хочется чего-то искреннего, человеческого. Он оценит актера. И запомнит его. Актеру это может пригодиться в его карьере. А что? В этом нет ничего зазорного. Актер — это не поэт, не художник — он живет, пока жив. Он играет, пока на него смотрят.

В конце актерского монолога вдруг повевает неким ветерком. Еле заметным. Зритель замечает его по шелесту и трепету лоскутков, нашитых на боковины раструба, и чисто инстинктивно, подчиняясь ли движению воздушных струй или чисто психологическому порыву, подается вперед, словно что-то неясное тянет его в глубь сцены. Потом зритель успокаивается, снова садится удобно в кресло и продолжает смотреть. Герой же наоборот — так естественно и одновременно насильно оказывается затянутым в самый дальний край сцены, в зону прошлого, где стоят крохотные кроватка и стульчик. Рядом с ним они оказываются непомерно маленькими и трогательными. Этот масштабный сдвиг вызывает у зрителя чувство некоего трогательного умиления, продолжая ту линию человеческого и сентиментального, которая наметилась, или же могла наметиться несколькими минутами раньше в словах героя.