Дмитрий Пригов - Мой милый ласковый друг

Что нам Александрия?! У нас своего щемительного, высокого и всеобъемлющего, но и отвалившегося как бы, вернее — не как бы, а точно, отвалившегося, стремительной силой онтологически-моментального отъединения, превышающей медлительность наших слезно-душевных потоков, отъединившегося, за дни, минуты, секунды отбежавшего на расстояние мраморного величия и прохладно обозреваемого мраморными же ветрами неухватимой всеобщности (но ведь было же! было же! ведь только что было! — эээ, братец, вон куда умчало! — но ведь было! было! было! — мало ли чего было! — но ведь это было только сейчас! — не знаю, не знаю!), в общем — у нас столько всего своего, так что нам Александрия! что мне вам рассказывать о кудрявых юношах в набедренных повязках, когда мы сами еще неистребимо, отбежав недалеко (но уже как во сне не своем для себя), глядим сами на себя, выглядываем из-за стволов полусумеречного леса в пионерских галстучках с комсомольскими значочками. Ох, да мне ли рассказывать вам, как это было и как это бывает! кто хочет — сам все посмеет понять.

С утра моросит и скверное настроение

Внизу хриплыми голосами

Перекрикиваются местные матроны

Он стоит уже одетый за моей спиной

И ничего не понимает, переминаясь

Иди, мальчик, иди! — говорю я кому-то

Потом я слышу слабое потрескивание

внешней деревянной лестницы

Словно мгновенно объятой голубоватым пламенем

Под еле ощутимой — я знаю -

тяжестью его тонковытянутого

предкомсомольского тела

Иди, мальчик, иди! — говорю я себе

Проведя по серой щетине тыльной стороной руки

И не чувствуя уже ничего грубой складчатой кожей

В только что занявшемся сокольническом садике

Я сижу на открытой веранде за столом

И вытянутой, почти вертикальной губой

Втягиваю в себя рывками горячий чай с густой малиной

Ловя его высокий, немного нервный голос

Рассказывающий товарищам про жаркие Африки

Притом он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногой

Пыль поднимается лёгкими столбиками из-под его сандалий

И чуть-чуть мертвенной голубоватой патиной

Садится на тонкую невыносимую лодыжку

Единственно отсюда мне видимую

Сквозь чёрные змеевидные переплетения кустов

Я не хожу на футбол

Мне не нравятся их цельнолитые бесчувственные ноги

Смолоду осунувшиеся и окостеневшие до черепов их лица

Я читаю книги

Книжные фантомы всегда имеют мягкие удлинённые очертания

И бледные меланхолические лица

Быстроговорящая мамаша

Обёрнутая бесчисленным потоком складок

То придвинется, то отодвинется

В то время как её длинноногий нетвёрдый полуюноша сын

С маленьким как капелька крови пионерским значком

Слоняется от окна к окну

Подобно тургеневской девушке прислонясь к притолоке

Белым пальцем трогает виноградную лозу

Влетевшую в раскрытую дверь

И отсутствующим взглядом неописуемых глаз

Скользит по мне и неестественно щебечущей мамаше

И улетает к дальней, едва синеющей на горизонте

Полоске адриатических гор

Унося туда с собой и моё сердце

Одетая в обтягивающие серо-голубые брюки

Достаточно миловидная

Она влетает в комнату

Садится рядом

Берёт меня за руку и говорит, говорит, говорит

О своём женихе:

Как он добр! красив! нежен!

Он офицер! лейтенант!

Да, да, — отвечаю я, — помню, помню его

Он действительно очень, очень привлекателен

Он появился откуда-то из леса

Старший пионервожатый

Крепкие коленные чашечки и белые шорты

Романтический поворот головы чуть влево вверх

На загорелой рельефной шее

Я прислонился к нему

Как давно это было со всем этим приснившимся

Отлетевшим, отвалившимся в небытие пионерским летом

До сих пор помню тяжесть его

напрягшейся и в то же

время ласковой руки

Мы забрели с тобой в какой-то ангар

Складское помещение

Где валялись головы вождей всех революций

И разнообразных их наследников и продолжателей

Гигантские гипсовые ордена

Могущие украшать бы исполинские груди материков и континентов

Лежали полураскрошившиеся

И потемневшие от втянутой влаги

Мы стояли у двух портретов и долго смотрели друг на друга

Ты стоял у Ленина

А я — у Сталина

Господи, как ты был прекрасен