Дмитрий Пригов - Места

И вот, когда катафалк почти уже ушел под землю, то есть под сцену, герой вдруг скатывается с него. В это же самое время стены раструба, пол и потолок его, как уди-уди, но только с жутким треском, скатываются вперед, исчезают, как шторки фотоаппарата. И тут открывается огромное, а может, и не огромное, но, кажется, что огромное, а на самом деле — не угадываемое ни в глубину, ни в ширину, темное и незнакомое пространство. Только еле-еле высветлено место, где полумечется на коленях герой. Он бросается то влево, а то вправо.

Тут к месту привести как раз то самое высказывание Августина, что, собственно, ничего и не произошло: прошлое — прошло, будущее — не прошло, а настоящее — что настоящее?

Теперь, когда объявляется на сцене это пространство, то зрительный зал перестает быть вечностью над временем, и наоборот — герой из какого-то высшего состояния, чем время и вечность, смотрит в зал. Зритель, как при опускании лифта, чувствует пропадание сердца, легкую тошноту и легкий же страх.

ГЕРОЙГосподи! Вот он я! Такой отдельный от всех! Неспутываемый ни с кем! Я, который не зритель в первом ряду и не зритель во втором ряду, и не в третьем, и не в четвертом! И не зритель ни в каком ряду! И не автор! В особенности не автор! Господи! Я, который только я! Как это Тебе объяснить! Они — это они, а я — отдельно! Я перед Тобой один, как ты передо мной! А они все вместе и перед Тобой, и передо мной! Есть Ты, я и они! Я не второе вместе с ними, а третье, отдельное! Я! Я! Я! Я! Я! Я! Я!

(Занавес начинает медленно, еле заметно закрываться.)

1-Й РЕПРОДУКТОР — УКРЕПЛЕН СПРАВА

2-Й РЕПРОДУКТОР — УКРЕПЛЕН СЛЕВА

ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

Сцена представляет собой большую площадь. Двумя огромными неумолчными потоками под слепящим майским солнцем по обеим сторонам Исторического музея вливаются людские потоки с лозунгами, на которых начертаны лозунги, и с портретами, на которых, понятно, как мы теперь видим, портреты. Вид демонстрации обычен и величествен, идет она в довольно узком для такого количества участников сценическом пространстве — промежутке между двумя рядами каменных строений. Да. Вот так. Таким образом, впереди идущим ничего иного не остается как неумолимо продвигаться вперед, топча позднюю осеннюю слякоть, постепенно сходить, сходить, сходить со сцены, так сказать, покидая действие, присыпанное чистым белым февральским снежком, освобождая место для мерно и спокойно надвигающимся сзади идущим. Да ладно.

Вот заговаривает 1-й репродуктор (который мы будем по-простому, как обычно мы в этих случаях и делаем, называть Первый, а 2-й репродуктор соответственно — Второй), установленный по правую сторону от нашего движения.

ПЕРВЫЙ Товарищи, держите равнение!

(держат равнение)

Товарищи, спокойнее! Продвигайтесь вперед!

(чего уж проще — спокойно продвигаются вперед)

Товарищи, выше лозунги!

(поднимают выше лозунги, а что, нельзя? — можно!)

В это время во 2-м репродукторе, который Второй, установленном слева по ходу всенародного движения, начинается какое-то непонятное до поры до времени словесное бурчание, квохчение и копошение. Ну, что же. Ну, что же. Ну, как говорится, что же.

ВТОРОЙ Бррр-кррр-хррр-кхммм-утррр-кхххх-нет!

ПЕРВЫЙ Да здравствуйте, товарищи!

(чего же проще — Да здравствует! — понятно)

ТОЛПА Урррррра!

ВТОРОЙ Бррр-кррр-хррр-кхххммм-ммм-нет-нетнет!

(понятно? непонятно? понятно?)

ПЕРВЫЙ Да здравствует, товарищи!

(понятно?)

ТОЛПА Ура! Ура! Ура!

(понятно-понятно!)

Итак, все это называется Революция. Ну, не совсем Революция. Ну, как бы революция. Как бы в смысле революция. Конечно, революция — название вполне условное. Да и какая, собственно, революция? Вы, собственно, сами приглядитесь, наклонитесь поближе, возьмите кого-нибудь в руки, повертите из стороны в сторону, ну, поднесите, поднесите поближе к глазкам нашим близоруким, ну? Ну, идет толпа. Ну, выходит на огромную прекрасную площадь. Ну, вытирает пот со лба под ярким ослепительным, сжигающим июльским солнцем. Скапливается, в смысле, накапливается в узком проходе между известными на весь мир каменными строениями. Ну и что? — нельзя? — можно! Это ж мы видели. — А, может, это революция в театре? — Да ты что! — А что? В смысле, не революция в театральном искусстве, а революция в изображении театра, а что тут особенного? Какая может быть революция в театральном искусстве — театр, зритель, актер! — Ну, а не может разве быть человек в его обыденной жизненной форме, как бы в форме обнажения этой обыденности в пределах высветляющего, выделяющего взгляда со стороны?! — Ну, это ладно, это слишком смутно. Это не отсюда. Продолжим. Ну, чуть больше актеров, или наоборот — чуть больше зрителей, или чуть меньше актеров и зрителей, а больше того, что называется театр; или чуть меньше театра! — куда уж меньше? — а ты слушай, чуть меньше театра, а чуть больше актеров и зрителей; если совсем мало актеров и в основном — театр и зрители; или больше там чего-то еще, может быть, и уж совсем неведомого, незнаемого, а меньше другого, уж которого и вовсе никак не обзовешь. — Меньше-то его меньше, а все страшно! — Уж, конечно, страшно! — Уж конечно! Одному некоему В.Э. не страшно, он и произносит: Все и всех убрать!! Убратттть! — Всех? Как это всех? — возражает некий К. С. Все и всеххх! — неумолим В.Э. — Как это всех! Как это всех?! — вертит по сторонам головой К.С. — Всех! — настаивает В.Э. — вот всех и убрали, и его и других, и других, и других. Ну, да ладно.