Константин Строф - Плач Персефоны

В ту ночь Нежин спал без всяких снов и прочих беспокойств. Он в очередной, не поддающийся счету раз не помнил, как заснул. В детские годы – становящиеся все менее доступными памяти в качестве пустошей для выгула – его сильно мучил этот феномен. Он еженощно упрямо преследовал последний момент угасающего сознания, желая сквозь туман растворяющейся яви нащупать пальцами заговоренную пуговицу, своим неразличимым щелчком увольняющую после стольких приготовлений одним разом всё, – но каждое утро в легкой истерике вновь обнаруживал себя в дураках. Со временем муки прошли. Они прекратились, когда открылось и предстало ясным, что не скрой природа посредством помутнения тот узкий, мхом поросший выход и обреки засыпать произвольно, на свое усмотрение – ни один ребенок не покинул бы сознательно изменчивой, всякий раз новой реальности.

Когда поезд наконец подошел и откинулась лестница, Ольга позвала Нежина за собой одним взглядом. Единственный проводник недовольно всматривался в перрон из своей норы, напоминая выдру на обмелевшей реке, но даже так был совершенно безразличен. Ольга на ходу еще раз оглянулась и была поразительно хороша в уже знакомом Нежину цветастом сарафане. И он, забыв о зное и повсеместной прелости, шел.

В вагоне было очень шумно. Они пробирались к своим местам, приближаясь с тем вместе к эпицентру ропота. Говорило множество голосов, и, кажется, совершалось нечто торжественное. И Нежин поневоле нервничал. С некоторых полок взирали недовольные сонные лица, но в целом первая половина вагона была по большей части пуста. Все, по-видимому, столпились в одном месте. И вдруг сквозь шум голосов послышался детский писк. Ольга обернулась с сильнейшим изумлением на застывшем дельфийском лице, вокруг которого волной плеснулись ее тонкие волосы. Нежину и самому было порядочное диво. Давно вышел из употребления этот пронзительный, тяжелый для непривычных ушей звук.

Центром горячечного внимания большинства пассажиров была молодая мамаша с рябыми щеками и коралловой родинкой на низком лбу. На коленях у нее восседал рослый младенец. Возраст Нежин определил очень приблизительно. Все малые дети для него были примерно годовалыми. Но в данном случае он нечаянно оказался вхож к правде. Мальчик глядел вяло и только при приближении чьего-нибудь незнакомого лица надрывно вскрикивал. Его высокая, точно неприступная башня, скошенная сзади голова неровно темнела от волос и, по всей видимости, представляла собой большую гордость матери, ежесекундно припадавшей к ней губами. Примечательная форма невольно заставляла обратить внимание на существо поблизости и выдавала в нем блаженного отца. Поверх красовались майка и кальсоны; на ногах – по-домашнему и одновременно в русле исконно местного обычая – стеганые тапки. Характерный блеск чуть косых, узко посаженных глаз неподдельно свидетельствовал о дорожных привычках и о воздушности всех членов, отчего, верно, и заламывались поминутно руки за голову, следом хлопали по тощим коленям и закидывали ногу на ногу. И все-таки после долгих блужданий по деталям небогатого костюма взгляд возвращался на лицо. И голову. А потом перескакивал обратно на ребенка, зевающего или всхлипывающего. Сходство было поразительным и в то же время неприятным. Чудилось, будто мать ласкает на коленях своего маленького гримасничающего любовника, раскормленного ради утешения. Сходство, пожалуй, не было таким явным, как сперва показалось Нежину, но скульптором была перехвачена суть.

Следом за Нежиным в вагон под руки ввели древнюю, мелко кивающую, словно в знак приветствия, старуху, и усадили в итоге прямо напротив него – кажется, так и не замеченного до самого конца поездки. Вообще говоря, ее слезящееся явление по своей редкости ни в чем не уступало показу упомянутого дитяти, но рассчитывать на толпу не приходилось. Даже дочь – похоже, беспробудно пьющая – оставила мать, присоединившись к любопытствующему большинству.

Старуха поелозила, наведалась в холщовую сумку и сама потихоньку выглянула из-за перегородки. И вскоре заулыбалась, но перед тем был миг, может быть, целая секунда, когда – Нежин был уверен в своих глазах – она смотрела на начало чужого пути недобро, с завистью и раз плотоядно облизнула сухие губы.

Ольга еще с утра пожаловалась на боль в горле, нимало не омрачив притом своего приподнятого настроения. Лишь отыскались означенные на билетах места, она первым делом вытащила баллончик с эвкалиптовым маслом и, обхватив наконечник ртом, заранее зажмурилась. Несколько раз нажала на клавишу, но все безрезультатно, и со стыдливой улыбкой протянула Нежину. «Никак», – словно говорила она, не теряя улыбки. Он оглядел лекарство скептически, сильно встряхнул и направил комариный хоботок на ладонь. Отдав оживленного обратно и наблюдая, как Ольга давится, Нежин задумчиво потирал орошенное место, пока руки целиком не стали липкими. Еще не успели тронуться, а уж было готово столь свойственное поездам ощущение.