Константин Строф - Плач Персефоны

Полностью неразрешимым для Нежина осталось недоверие к его, так скажем, самоуправству в данном деле. Он сжимал до боли губы и закрывал ладонями лицо. От унизительности положения его тело долго сохраняло совершенное равнодушие. Нежин, за слепленной из стыда маской мучимый во много раз сильнее, наконец решил сделать все, чтобы как можно раньше покинуть этот гадостный застенок. Незадача же свелась к тому, что, кроме как победоносно возложить руки на бока, делать ничего не оставалось. Насколько было возможно, Нежин оглядывался по сторонам, ища в поле зрения хоть какой-нибудь поощрительный элемент, но все было напрасно. Икры отчетливо ныли, а в призываемых на помощь фантазиях царила такая же молочная белизна, как на стенах, на потолке… Нежин уцепился нарочно прикрытыми глазами за черное пятнышко около яркого мерцания лампы. Голова плыла под гул весел в ушах. Пришвартованный колосс покачивался. В какой-то причудливый миг мерное жужжание и черная точка, совокупившись в какой-то невозможный сплав, коснулись самого глубокого нутра и, размножившись там до спутанных видений, вывели из прежнего безмятежного резонанса. Нежин почувствовал, как от крошечного всплеска по животу пошло тепло, а в воображении стали разгульно почковаться жалованные некогда округлости, блестящие полуоткрытыми ртами, надсаживающимися в вибрирующих постанываниях. Чистота и утонченность молодых медсестер и верные движения тысяч белошвеек. И вот резкость внезапно вернулась к закатившимся глазам, над запрокинутой головой из мути брызнул слепящий свет лампы, и Нежин сдался.

Усталый и озлобленный, с отяжелевшими ногами и болью, откалывающей половину головы, Нежин без каких-либо указаний вернулся в кабинет. Невидимая особа проглотила язык и хлопнула дверью, а он теперь сидел на кушетке и мог лишь многоопытно негодовать о проволочках. Процедура будто бы придала ему сил, он даже отважился подложить под себя брючину. Однако ожидание затягивалось. Нежин сложил руки на озябшей слабой груди и поник головой. По временам он все же осматривался и уныло морщился, отмечая поселившуюся в этом здании манию к золотому убранству.

Сколько-то минут еще растаяло, и доктор все же вернулся. Он тяжело дышал, а одна прядь, выбившаяся из-под колпака, прилипла ко лбу. Должно быть, даже подъем по лестнице ненавистен дряхлому телу, подумалось Нежину. При таком весе многое не удивительно. Нежин хотел задать вопрос, но доктор остановил его, подняв руку и указав на аккуратно сложенную одежду. В заключение он коротко пояснил, что все было необходимо в соответствии с предписанными правилами (так и сказал), что они вскоре обо всем сообщат. И у?шел. Нежин долго не мог натянуть брюки, дважды спутал штанины, рубашка доставила его онемевшим пальцам еще больше хлопот. Из головы не шла пухлая, блестящая от пота ладонь, поблизости никак не могли улечься на покой взнузданные брадатые козлы, подвозившие провизию, плескались благодарные рукопожатия, шелестели распушенные лини по юферсам.

Блестя свежей краской и никелированными поручнями, стоял поезд. Чересчур уж плавно для стального существа прильнул он к подкаблучному перрону и замер, торжественный, словно гигантский вылощенный гроб.

Нежин стоял позади Ольги с чемоданами. И выглядел вполне свежим. На нем был приличный загородный костюм в клетку и фетровая шляпа – подарок Ольги, отведшей от репейной головы чересчур усердные лучи и прочую скверну. Солнце, покинувшее, казалось, окончательно их унылую долину, вернулось обратно и в напутственной тоске пригревало даже слишком. Нежин внял Ольгиному совету и оделся довольно-таки легко, однако под пиджаком все же постепенно зародились капли влаги, давшие жизнь целому парному облаку. За время ожидания примкнули к торжеству и обе ладони – стали скользкими рукоятки нош, которые Нежин отказывался поставить на землю. Он старался не подавать виду, ободряемый веселым настроем Ольги. Из двух чемоданов – его, при скромных размерах, был очевидно тяжелее: подбитые шерстяные плечи косили, портя отвлеченный вид. А причиной всему – жадно набранные в дорогу книги.

Предстоящий путь был не так уж далек. Пока Нежин удовлетворял изысканиям доктора (который, как всплыло после долгого вычесывания, был прежде сравнительно неплохим хирургом и в свои молодые годы сделал даже какую-то невероятно сложную операцию отцу Нежина), Ольга успела выхлопотать путевки в один горный пансион. Объем и сущность совершенного над ней самой и теперь смутно разгадываемого Нежиным она хранила в строгой тайне, наложив запрет на любые разговоры в этом направлении. За что Нежин по первости был порядком обозлен; скрывшись в молчании, он отказался разделить радость будущей поездки и, погружаясь в мир воображаемого, тем сильнее ненавидел ее безвозмездность. Но вскоре Ольга явилась с картонкой, откуда как по волшебству (настолько показалось неожиданным) извлекла упомянутую шляпу и, не говоря ни слова, мягко надела ее на склоненную голову полуденного Нежина. Вовсе не подарок, а необычная Ольгина улыбка, что так редко на нее находила, развеяла остатки перемолотых в пыль несносных обид. Но просияв ответно, Нежин все же спохватился. На целый миг померещилось, будто цвет радости и легкого прощения выйдет купленным за глупую – хотя, не скроешь, красивую – вещицу. Нежин замер, соображая, как же теперь лучше вывернуться, уничтожив броскую радость, и сойти с приятия на равнодушие, но в любящем взгляде Ольги и второй – не менее чудесной – улыбке различил, что поняты все его терзания, и сразу же смешался и поник и отругал мысленно самое себя.