Константин Строф - Плач Персефоны

Одиночество матери, во вдовстве как-то резко переставшей общаться со своими не избегшими радости братьями и сестрами, хотя прежде их мысли, казалось, лились в едином русле, ее добровольное заточение сыграло в конце концов против нее. Сдается, карету «скорой помощи» тогда так и не послали, не веря в загрудинные боли – в саму их возможность, либо что хоть одна женщина не страдает подобным. Лекари тогда уже скопили в себе предельные количества цинизма, надежней всего защищающего от страха смерти. А как знать – быть может, и самой смерти… Палаты же во всех без исключения больницах были переоборудованы в инфекционные боксы и всё одно – переполнены. Единственным предложением нервозного диспетчера осталось прийти самостоятельно в окружной градский госпиталь, а из бесплатных советов – лечиться дома, побольше спать, не выходить на улицу и, насколько возможно, подальше держаться от всяких больниц. В свою очередь мать – женщина гордая – не поверила ни слову. И была обнаружена где-то на полпути между домом и госпиталем проезжавшим мимо патрулем. Не найдя на ней ни одной отметины единственно признанной тогда болезни, осматривавший пришел в недолгое замешательство.

Нежину сообщили о его утрате лишь спустя несколько дней.

В том зыбком месте совершенно основательной на вид суши, где всем присутствующим посчастливилось родиться, сиротство издавна считалось делом обычным и чуть ли не благородным. Совсем по-другому здесь относились – и относятся ныне вдвойне – к мужчинам, с непонятной сердцу решимостью отказывающимся от возможности отцовства. Однако об этом уже сказывалось прежде.

Липы сухо шелестят над головой. Чуя скорую смерть своего лучистого бога, они одна за другой начинают подражать ему. Их обожженные кроны – первую седину немого царства – можно по наивности принять за огни.

Влюбленные, но встревоженные шли мимо. А деревья, искренне готовые стать спящими скелетами, стояли по бокам, угрюмо опустив глаза – словно жены, хранящие верность уже мертвым мужьям; воздушные душой и окостеневшие телом. И были почти рады ронять свою скорбь к ногам слишком задумчивых и осторожных, забывающих наградить их гордый эксгибиционизм своим вниманием. Странные дни.

Черные гранитные плиты пугали пушистые лапки Нежина своей твердостью и наводили своим бездонным видом необъяснимую тревогу; заодно с ними было и все здание, к которому длинной вереницей они неумолимо вели. Заточенный в глянце, с плитки на плитку прыгал солнечный блик. Обгонял Нежина с Ольгой и угодливо указывал дорогу – единственную, судя по всему и по крепости, с которой одна рука сжимала другую.

Навстречу сцепленным и молчаливым двигался некто, пожелавший остаться незримым. Он тащил по небу огромное, мрачное, словно тесаный подножный камень, свинцовое корыто, чьи бока неровно ослабли и вздулись от еле сдерживаемой тяги. Нес он плавно, но, засмотревшись на низость сего мира, закачался под ношей и опрокинул.

Вся вода, как казалось, вылилась на головы Нежину и Ольге, но в легком беге вдруг оба повеселели и достигли портика совершенно счастливыми. И не пугала больше угрожающая массивность навеса.

Счастье и стоит звать на постой таким. Мирным и спокойным, как забытый под дождем горшок, прохладным, как щека Ольги, обхватившей собственные плечи под обожающим взглядом Нежина.

– Во мне опять незнакомый страх, – произнес он, задумавшись глазами, но все еще улыбаясь.

И от нежданности всей этой радости вдруг почувствовал себя самым что ни на есть жалким и беспомощным перед всем, надвигающимся на него и на его Ольгу, пусть та и пыталась хранить невозмутимость. Нежин не понимал до конца ни ее странной веры в разумность всего происходящего, ни своих чувств. Последнее, впрочем, мало удивляло. Что-то было замкнуто в его жизни: некое место сделалось перешейком, лишь только ее согнуло в дугу. Необычайный порядок задавало это устройство в беспорядке, царившем внутри: Вера, в частности, со всеми ее причудами, так больно врезавшимися в его тогда еще нежную шею, отступила вдаль, но Нежин, вспоминая, как и прежде, не знал, что2 она есть и как поступит жадный до жизни призрак в следующее мгновение. Даже память в такие моменты он словно брал напрокат у самой же Веры, вольной решать, как распорядиться в его стекловидном мозгу. С уверенностью, близкой по качеству и вызываемому ужасу к предвидению, он чувствовал – она снова вернется, оживет без спросу, станет усмехаться и сворачиваться неприкосновенным клубочком, а Ольга на сей раз отойдет в разросшуюся до невероятных размеров область навязчивых воспоминаний – гиблое место, неумолимо становящееся все более запутанным и не подвластным самому Нежину. Самым фантастическим и, как положено, устрашающим была возможность возникновения среди колышущихся нитей некоего узла, неназванного, но олицетворявшего для Нежина встречу двух женщин на узком извилистом перешейке его безнадежного беззубого уробороса.