Константин Строф - Плач Персефоны

Зная свою слабость к выражению мыслей понятным для других языком, Нежин вдруг спохватился, будто нащупал в кармане чужую вещь. Что если в этот момент слова, что предназначены объяснить Ольге все его переживания, больше – все его содержимое, что если в этот самый момент они толпятся в мозгу, где-нибудь за полем, пытаясь пробиться сквозь посаженные рядами мысли, все как один – неопыленный гордый пустоцвет.

– Я боюсь, – наконец решился Нежин, но тотчас нащупал дырку в суме.

– Чего же? – спросила Ольга голосом хриплым и удивленным.

– Ты дала мне совсем неожиданное счастье…

Нежин спохватился и застеснялся впервые произнесенного слова, а в толще нёба уже заменой крутилось лишь вздорное «блаженство». И он зачем-то понимал, что еще можно отговориться любой бессмыслицей, сведя на нет сказанное некстати. Но что-то внутри теснило его, вынуждало выговориться, неважно насколько изящным способом. Было поздно отступать.

– Ты принесла свет и чистоту в мои зачумленные дни.

– Прошу тебя, без излишеств, – лихорадочно-вялым тоном отозвалась Ольга, не открывая сомкнутых, словно безвозвратно, век. Хотя, быть может, им и положено смыкаться исключительно навеки? В ее голосе все же чувствовалась взвесь, принесенная посланием, мутнящая слова. А Нежин по глупости надеялся, что тучи не миновали лишь его сад.

– Я бы рад, – продолжал он виновато, – но теперь мне страшно. Теперь меня приводит в ужас мысль о том, что мы оба в такое чудесное время можем изменить себе, или вообще, умереть… в любую минуту.

– Ну что за глупости? – произнесла Ольга с зачатком негодования и повернулась на бок. С движением принятого извинения она дала гладить себе затылок. – С какой это стати нам понадобится умирать?

Она не читала книг, и это доставляло Нежину определенные страдания. Однако, вопреки безразличию, в ее речи иногда проскальзывали мысли, отмеченные странной поэтикой, пробуждающей в Нежине навязчивое ощущение уже слышанного или никогда не слышанного, а изредка – легкую зависть. Сколько раз он хотел прочесть что-нибудь ей вслух, но останавливался на полпути, не решаясь, а может быть, в какой-то степени не желая делать свой мир до конца открытым хоть и не чужим, но все же сторонним глазам. Ольга же, не подозревая о его терзаниях, утоляла идола чтения в основном газетами, какими-то буклетами и «познавательными» брошюрами. Газета, впрочем, издавалась только одна (не считая предельно убогих местных), но и она была отмечена подозрительным символом вверху каждой страницы. Что казалось Нежину позволительным для надменного украшения складки между полных грудей беззаботной девы, вовсе не шло печатному изданию. Единственному к тому же на целое государство. Возможно, с этого и надо было начинать.

Чуть насмешливый тон в речи Ольги на удивление немного успокоил Нежина, впрочем, тут же вспомнившего, что про обоюдные «изменения» она промолчала, словно они были неминуемы либо она хотела оставить себе лазейку для чего-то. Только для чего? Нежин возненавидел себя вдвойне за свою бессмертную мнительность, пережившую уже многих. Он повернулся на бок и сильно прижал к себе свою возлюбленную. Так, что она даже строго вздохнула и устроилась на животе, извитая, как ящерка. Он несколько раз осторожно поцеловал ее между лопаток, туда, где на нем самом из-под живых касаний струились искры. Ольга, в свою очередь, не шелохнулась и даже не открыла глаз, но Нежину, досконально знающему, что2 есть отстранение, и одного немого приятия было довольно. Он не желал многого. Даже профиль Ольги, на котором он теперь изо всех сил сосредоточился, совсем не занимал его своей неотвратимой холодностью. Холодность любого профиля неизбежна, ибо он лишен пробуждающей, а иногда убийственной силы взгляда.

Но не потому Нежин всегда пытался повернуть Веру к себе лицом – ее маленьким, пусть немного птичьим, красивым даже в хмурости лицом. Тогда еще Нежин был готов любить каждый ее лик и всякое выражение на нем, но только не различать пугающего сходства скул, больших ушей, не видеть завитки длинных пушковых волос, спускающиеся с висков и заворачивающиеся под длинными мочками ушей назад, – всего, что превращало ее одним разом в готовый к чеканке профиль отца, которому воображение проворно дорисовывало никогда не существовавшую бороду.

Вот опять Вера. Наэлектризованная сивилла. Навязчивым свидетелем влезла сквозь размягчившуюся голову к ним под одеяло. Устроилась, как обычно морщась. И с насмешкой на тонких губах оглядела два неприглядных отцветающих тела.