Константин Строф - Плач Персефоны

В дурноте внезапно нашедшего волнения Нежин прилег на диван, который тут же слился с остальным, неистово вращающимся фоном. Нежин затаился и рывком перевернулся на бок, и все постепенно прошло. Не открывая глаз, он вернулся обратно на спину. Собственный вес приятно сдавил кожу на лопатках, пришло ощущение покоя и недвижности, способных подчас провалить в блаженство. Тяготясь временностью пойманного ветра, продолжая держать веки плотно сомкнутыми, Нежин поднял руку и, неестественно вывернув ее, осторожно коснулся одним пальцем собственной щеки. На мгновение ему представилось то, чего он ждал когда-то. Но вот все, что наткал, скользнуло и разом обернулось – и Нежин уже просто щупал свое безыскусное лицо и был не в силах продолжиться из пальцев в тонкое, соленое от моря тело, украшенное удивительной красоты головой, захватившей внутрь себя частички лучшей из природных синев. Нежин открыл первую попавшуюся книгу, составил пальцы колдовской печатью, но глаза то и дело сбивались с размеренного шага и настырно скользили мимо строк, непослушный проводник словно просачивался сквозь лабиринт, выбирая податливую белизну. Обмануть Нежину, как и всегда, никого не удалось. Скоро он не выдержал пристального взгляда, слишком доподлинно ожившего после долгого заточения, и спрятал портрет обратно в стол.

Ящик нечаянно громыхнул, и зубы отчаянно прикусили губу.

Рыхлый на ощупь, безвольный рот и тяжкие тени на застывшем оконном лице…

Пора гнетущей жары и удручающей потливости благополучно близилась к концу. Потянулись безликие нескончаемые дни. Хмурые облака заковали небо, и все время для затворников приобрело однородную тусклость.

Не стало часов, полудней, закатов и зорь. Отмеренное бодрствование шло плавно, и всякий раз казалось, будто день не имеет границ. Поспешающая темень – и та не вносила разнообразия.

На Нежина часто нападала былая неразговорчивость, и он подолгу смотрел в окно. Для Ольги оставалась неладной привлекательность такого созерцания, но, чувствуя нечто, напоминающее суеверный страх, она не решалась спросить прямо. Цикличность, впрочем, не сбоила, и Нежин с улыбкой возвращался. Отворачиваясь от своего овсяного неба, за хлопьями которого билось с неразличимой для глаз частотой его ослепшее сердце.

Нежин с детства питал необычную страсть к любого рода посылкам. Не к чуду преодоления пространства как таковому, не к самой угнездившейся внутри неизвестности или щекотливости не меркнущей до самого конца тайны, а к простому и чистому, сухому геометрическому совершенству. Причем неважно, адресована была эта посылка персонально Нежину или кому бы то ни было, просто неслась под мышкой человеком на улице: Нежина гипнотически влекла опечатанная нетронутость. Он не мог спокойно позволить себе нарушить ее и, насколько позволяли окружающие, оттягивал финальный (и в чем-то лживый) момент, после которого все непостижимо ценное, что имели в его глазах заклеенная коробка или заколоченный ящик, сургуч, похожий на щедрую каплю запекшейся крови, пожелтевшие бумажки, криво наклеенные на боках, – все безнадежно гибло. И Нежина, огорченного очередной потерей, меньше всего интересовало содержимое, выпростанное наружу, вроде ненавистного плода, погубившего свою безответную мать. Вот и на этот раз принесенный робким альбиносом ящик лучше бы остался нераспечатанным. Но женская рассудительность одержала верх, и он с обвиняющим скрипом раскрыл пасть, блестя оскалом гвоздей.

В эту ночь Ольгу словно подменили. Нежин вновь искал в однообразном рисунке теней, за что бы зацепиться взглядом, разглаживал рукой складки простыни и не мог издать ни звука.

Несколько лишних слов, которые рано или поздно должны были прозвучать, – но на душе уже было совсем не как прежде. И боялся Нежин не того, о чем действительно стоило бы призадуматься. Отвлекшись от своих новорожденных ощущений, он вдруг ясно представил себе момент, когда оба лежащих теперь поблизости, но до боли не соприкасающихся людей внезапно станут спутаны единым, новым для обоих поприщем. И беспрестанно наклоняясь к порождению собственных (некогда поглощенных лишь друг другом) тел, примутся переговариваться шепотом, да и то лишь по крайней нужде или временам торжества обоюдной гордости. Куда подастся тогда с тоски их поруганная, заплаканная жизнь, прямая, как струна, натянутая между двумя точками? Куда улетит сорванное ветрило, откланявшись из неба напоследок бескровной хоругвью?