Константин Строф - Плач Персефоны

За стушеванной явью в своем неуклонно разрастающемся царстве пугливых теней Пилад – собой и царь, и страж, и шут – слышал шорохи непрекращающихся назойливых ласк, удовлетворенные причмокивания, плески надменного журенья, прохладные, чуть слышные жалобы, плотоядный шепот и изнеможенные перешептывания и – заглушающий всё и вся, петляющий из одного уха в другое, притворно кривящийся, пульсирующий смех.

Лицо генерала, в которое Пилад прилежно старался не заглядывать весь день, теперь принялось преследовать в том измерении, что не назовешь ни сном, ни бодрствованием. Широкое и оттого на вид почти плоское, с хищными, узко посаженными глазами под толстыми бровными дугами, оно усмехалось, мрея в смоге сбывшейся мешанины. Закончил Пилад натужными речами, то вялыми, то порой вдруг раскатистыми, срывающимися на крик, – мня себя в тот момент двуглавым несмолкающим существом. Одна голова принадлежала безбожному инквизитору, поглощенному видениями инкубов и требующему все новых несбыточных подробностей, другая – ластящемуся к смерти, упивающемуся пытками немому юродивому.

Очаровательное утро. Все прошедшее неповторимой с помощью любых зелий горечью легло во рту и под сердцем. Впрочем, там должен бы быть желудок, но всюду обходятся без анатомических фантазий. Надежды вторят ускользающему сну.

Пилад не знал, когда точно очнулся бесформенным кулем в паутине волглых простыней. Но мог сказать с уверенностью, что после насмешливых постукиваний в дверь матовый дух еще не отживших видений улетучился мгновенно и без следа.

– Подъем, юнга, – было послано ему из коридора.

Отнюдь не из послушности, но по причине едкой злобы, ставшей возможной в сравнительно долгом уединении, и нетерпения Пилад вскочил на ноги и, удивляясь легкости собственного тела, быстро оделся.

Он оказался грубо ошеломлен, когда застал генерала не одного. И то была отнюдь не Вера (женщинам, по выражению генерала, к лицу спать, когда мужчины заступают к бодрствованию) – за столом с совершенно неуместно непринужденным видом восседал и энергично кормился угреватый молодой человек. Не настолько, впрочем, молодой, насколько попросту угреватый. Анфас оказался еще и лопоухим. Принятые в дар ушные раковины отличались редким рельефом. Пилад даже не заметил, что генерал на этот раз был не в форме, а в глухо запахнутом и подпоясанном шелковом халате, надетом на рубашку; в целом – наряд, сошедший бы за своего рода обмундирование. Тот самый разговор, что Пилад планировал повести в категоричной форме, был непоправимо сорван новоявленной пакостью – свидетелем, которого меж тем генерал – не без гордости – представил местным почтальоном, несколько раз кивнувшим в подтверждение состоявшегося знакомства, но не решившимся освободить рот от еды.

Прожорливый гонец оказался из тех людей, чья кутерьма наиобычнейших имени и отчества не цепляется ни буквой в голове, с ходу ее освобождая. Для Пилада он остался навсегда просто почтальоном. Подробнейшим, однако, образом запечатленным внешне. Пилада не подвело первое впечатление: счастливый обладатель благородной профессии и друзей-генералов на словах действительно выходил довольно молодым, почти ровесником Вере, но в силу призвания или выражения лица на определенном отдалении вполне сошел бы за человека средних лет, верно угасающего и неухоженного. Каким-то немыслимым образом почтальон почувствовал, что о нем размышляют (и лестных мыслей, судя по всему, не ждал), и недовольно облизал жирные губы.

Время вышло, и разговорная инициатива уже не в первый раз оказалась полностью захвачена генералом, на лице которого Пилад прочел небрежно припрятанную чванливую улыбку. Иных изысканий теперь ему не оставалось – голодному, но не имеющему сил на еду, боящемуся в глубине души обнаружить в сидящем напротив более явственные следы тошнотворного с ледком сладострастия.

– Ну, как спалось? – спросил генерал, расправляясь с куском масла. И не делая остановок, продолжал: – Что поведаете на заре нам, однополчанам, так сказать, по природной принадлежности?

Генерал, невзирая ни на что, сохранял формальность множественного числа в обращении к Пиладу, и выходило это так, словно вообще ни к кому определенному слов своих не адресовал, а просто выпускал в воздух вопросы и фразы, которые Пилад должен был, выпрыгивая из своей гордости (и заодно – штанов), жадно ловить на лету. А он вместо того с видом полной непричастности пожал плечами. И генерал вспылил.