Константин Строф - Плач Персефоны

С наступлением вечера и пробуждением титана обоюдно было решено отправиться обратно в столовую, где приходящая немая домработница уже сотворила ужин. Неизвестно по чьему убеждению суровая стражница отчего сна, обронив где-то своих змей и бичи, превратилась в Эвмениду и вполне дружелюбно и весело обходилась с Пиладом за ужином. Впрочем, это не избавило его от прежних вопросов и умозаключений, почти без изменений приволоченных генералом с обеденного времени. Приободрившийся (хотя, казалось бы, куда еще?), розовощекий, даже слегка посвежевший, он теперь, сдавалось, был уже не просто жертвой честности и благородства, а поверенным всех сто́ящих на его взгляд людей в противостоянии окружившим его коловращениям нравственной нечистоплотности. Тоже своего рода композитный образчик генеральских эпитетов.

Сказано было много. Немногое, правда, из того принадлежало языку Пилада. Он окончательно взмок от напряжения под непрерывным пронизывающим потоком, льющихся на его лоб звуков. Люстра многоглавой гидрой раскачивалась над неумолимой генеральской макушкой, хищно шипя на незадачливого Иолая. К концу их совместного пребывания, перед тем как генералом был с видимым довольством объявлен отбой, сквозь плотность сгустившихся в тесной столовой слов Пиладу постепенно стало как будто немного легче. Такое облегчение испытывает со всей свойственной ей непосредственностью удравшая из котла курица, вылетев внезапно на мороз. Однако Пиладу, все время тайком посматривавшему на Веру и не находящему ее взгляда, даже привиделась некая, пусть и сумрачная доверительность, какую рано или поздно хмурый мастер начинает питать к натерпевшемуся достаточно подмастерью.

Но вот время было выстроено на смотр и громко пересчитано мрачными угловатыми часами с маятником. Пилад растерянно покосился на потемневшее дерево, жадно обросшее крохотный циферблат, и подумал, что часы с их устрашающими кинжальными стрелками и неподвижным окошком, таящим до времени неизвестно какого василиска, вероятно, приходятся ровесниками генералу, а то и сопровождали его рождение мерным приветственным боем. Святость подобных реликвий никогда не открывалась ему.

В спальне, куда Пилад был приписан, царил порядок фамильного склепа. Он нажал пальцем на кровать, и та недовольно заскрипела, пробуждаясь из столетнего сна. Собравшись смыть с себя всю тяжкую патоку, накопившуюся за долгий день, Пилад достал полотенце и направился на поиски ванной комнаты, но был остановлен вошедшей Верой. Она торопливо объяснила, что единственные удобства находятся по соседству с генеральской спальней, и нет никакой моральной возможности прерывать его непрочный сон, и что если без этого никак, то придется подождать утра. Вспомнив всю «непрочность», продемонстрированную генералом днем, в том числе и в области сна, Пилад попробовал желчно засмеяться, но вместо того закашлялся, а Вера поспешно зажала ему рот прохладной ладошкой.

От неожиданного прикосновения неизъяснимо приятные покалывания побежали у Пилада вдоль позвоночника. Ничто больше не могло вызвать этого чувства. Забыв о горячих живительных струях, Пилад попытался привлечь Веру к себе, но она ловко вывернулась и пошла расстилать постель. Увидав из-под легкой досады ее направление, Пилад пришел в восторг и быстро стал раздеваться. С еле заметной улыбкой за ним присматривали, а складки одна за другой покидали простынь. Отказываясь поверить своей радости, Пилад в легкой растерянности сел на край кровати, сложив руки на коленях.

Вера щелкнула выключателем, и свет мгновенно погас, уступив место чистому сердцебиению. Пилад закрыл глаза и замер, пытаясь хоть немного остудить котел, перекипающий внутри. Но, невзирая на все приготовления, все-таки опять вздрогнул, когда теплые кончики пальцев прикоснулись к его груди. Он до боли сжал кулаки, удостоверяясь, что не трогает сам себя в бреду ожидания. Тем временем пальцы сгустившейся тьмы мягко, но настойчиво уложили на топкую перину, а что-то живое и немыслимо теплое опустилось на кровать у самых ног. Сердце перекочевало в горло, нарушая его хрупкую ткань и каждым своим ударом не давая сглатывать пену. Пилад с трудом заставил руки протянуться вдоль туловища, боясь, как бы грубыми поисками они все не испортили. Жидкая ртуть дрожи, не покидающей его, а лишь перетекающей из одного места в другое, перешла в познабливание, так знакомое всем часто плачущим детям.

Внезапно Пилад ощутил, что его накрывают одеялом. Он удивленно всматривался в темноту, не чувствуя, чтобы Вера поднялась с кровати. Послышался тихий вздох.