Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Мы бросились к советскому танку, который стоял перед воротами лагеря. Танкисты радостно махали нам руками.

Все, что мы делали потом, мы делали охваченные ощущением новой силы и решимости. Одно собрание сменялось другим. Нам было что обсуждать и делать. Вера в торжество нашей общей идеи, которая выдержала и пережила все ужасы и страдания концлагеря, окрепла в нас, возвращенных к свободе. И мы должны были продолжать бороться, чтобы никогда больше не повторилось то, что было.

Однако меня все это время не оставляла одна мысль: я должен попасть в Париж! К Ивонне!

План поездки я продумал уже давно, обсудил его с Гастоном и с моими товарищами-немцами. Они понимали, зачем я хотел ехать в Париж. Сейчас! Немедленно! Испытавшие на себе бесчеловечность эсэсовских палачей, они умели понимать человеческие мысли и чувства.

Немец в дни катастрофы, в дни всеобщего смятения собирается ехать за границу? Уезжает из оккупированной Германии? Это сразу вызвало бы подозрения. Выход был один — выдать себя за француза! Я рассчитывал, что мне помогут мои французские друзья.

Иностранные товарищи первыми покидали лагерь. Присоединившись к французской группе, я старался держаться поближе к старшему группы — Гастону. В мой план он посвятил двух своих друзей. Я ни на шаг не отходил от них. Они были для меня надежной защитой.

Сначала нас доставили в бывшие казармы, потом на грузовиках — в репатриационный центр французских оккупационных властей. Он расположился в школе. Коридоры и лестницы были забиты теми, кто пришел сюда просить о помощи и ждал теперь, когда будут оформлены документы. Нам, вновь прибывшим, прежде всего выдали в спортивном зале гражданскую одежду. Выдавали ее французские солдаты под командой унтер-офицера. Делать это приходилось им очень быстро, — прибывавшие валили валом. Солдаты никого ни о чем не спрашивали, одежду выдавали всем без разбора. Да и что было спрашивать? Ведь у большинства из нас документов вообще не было. Многие иностранные заключенные и те, кто был угнан на работу в Германию, действовали в те дни на свой страх и риск. Они были наконец свободны и изо всех сил старались как можно скорее вернуться на родину. Они буквально штурмовали здание, где расположились оккупационные власти. Большинству из них приходилось верить на слово. Мне здорово повезло тогда! Если в бюро репатриационного центра все пойдет так же, у меня будут хорошие шансы!

Когда мы наконец прибыли в бюро, я очень волновался, каждый нерв во мне был напряжен. В небольшом временно оборудованном помещении за деревянным барьером, у массивного, очевидно где-то реквизированного письменного стола, сидел французский офицер. Слева от офицера, за длинными столами, — два солдата-писаря. Перед каждым — пишущая машинка. В глубине комнаты, на биллиардном столе, лежали пачки бланков. Я стоял в очереди так близко к Гастону, что касался его. За мной — те два француза, которые были посвящены в мою тайну. Пытаясь справиться с волнением, я убеждал себя: «Они тебе помогут! Они не оставят тебя в беде!»

Подошла очередь Гастона. Я слышал, как он называл офицеру свою фамилию и адрес, и каждое слово эхом отдавалось у меня в ушах. Нет! Документов у него нет.

Гас тон повернулся и указал на нас рукой.

— Ни у кого из них тоже нет документов! — сказал он. — Мы из концентрационного лагеря. У нас не хватило терпения ждать, когда покончат со всеми формальностями. Мы хотим домой! Как можно скорее! Мы достаточно настрадались!

Офицер посмотрел на каждого из нас, как бы ожидая подтверждения словам Гастона. Потом подписал какой-то бланк и передал сидящему рядом с ним солдату, Гастон подошел к солдату, а я оказался лицом к лицу с офицером.

Я взял себя в руки.

— Пьер Гийо… Бульвар Огюста Бланки… Париж, — сказал, я без запинки, спокойно, не дожидаясь вопросов офицера. Я вызубрил это имя и этот адрес. Я даже заучил интонацию, с какой буду говорить.

Не успел я кончить, как Гастон, диктовавший солдату за соседним столом свои данные, снова обернулся к офицеру:

— Это правда. Я знаю Гийо. И не только по лагерю. Еще по Парижу!

Товарищ, стоявший за мной, тоже заговорил:

— И я его знаю. Я ведь тоже из Парижа.

Офицер посмотрел на Гастона, потом на говорившего товарища. Снова взглянул на меня. «Что, если он сейчас тебя о чем-нибудь спросит? Что тогда?! Многого ты, видно, не продумал. И все же придется продолжать начатый разговор. Только говори медленно! Очень медленно!» — проносилось у меня в голове.