Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

И я верил ему. Потому что я глубоко верил в Гастона — преданного друга и прекрасного человека. Когда мы ищем поддержки, теплое слово для нас как целебный бальзам.

Гастон родился и вырос в Париже. Он знал Париж как свои пять пальцев. По моему описанию он даже вспомнил дом, в котором жила Ивонна. Но ее он никогда не встречал. Марселя Дюрана он тоже не знал.

Гастон, всегда сдержанный и осторожный, все с бо́льшим доверием относился ко мне. Нас сблизил, пожалуй, один случай, который произошел во время работы. Был полдень. Стояла жара. Гастон вез тачку, полную щебня. Он шатался от усталости. Я проходил мимо как раз в тот момент, когда он, сделав нечеловеческое усилие, чтобы сдвинуть тачку, чуть не упал. Я понял, что́ сейчас произойдет. Если Гастон упадет, эсэсовцы, изобьют его. Затем карцер в лагере и, может быть, смерть! Я нес толстую балку и все же одной рукой ухватился за тачку, помогая Гастону толкать ее. При этом я шепнул ему: «Держись, Гастон! Ты же знаешь, что они сделают с тобой…» Один эсэсовец из охраны, очевидно, заметив это, подбежал к нам и со всей силы пнул меня ногой в спину.

— Ты немец! А помогаешь этой французской свинье! — заорал он.

Я упал плашмя. Балка ударила меня по голове. Жара, физическая слабость и в довершение удар тяжелой балкой по голове… Мне потребовалось немало времени, чтобы подняться и снова взвалить балку на плечо. Гастона уже на было видно. Вероятно, ему удалось все-таки убраться со своей тачкой из поля зрения эсэсовца.

В последние месяцы войны нас перестали посылать туда. Может быть, эта ветка стала уже не нужна, — так быстро развивались военные события, или теперь просто не хватало материалов. А может быть, гестаповцы опасались попыток к бегству. Точно мы ничего не знали. Но, во всяком случае, переклички в лагере стали более строгими. С каждым днем мы все яснее понимали, что эсэсовцы теряют уверенность в себе и все больше нервничают.

Вскоре в лагерь просочились слухи, что союзники вступили в Германию с востока и с запада. Один заключенный, надежный товарищ, слышал, как об этом говорили двое эсэсовцев. День освобождения неудержимо приближался! Скоро придет конец нашим мучениям. Ни о чем другом мы не могли говорить. Мы жили в лихорадочном ожидании. Но забывать об эсэсовцах нельзя было ни на минуту. Ведь хищный зверь в предсмертной агонии бросается в последнюю, отчаянную схватку и уничтожает все вокруг себя.

И это действительно случилось. Однажды эсэсовцы окружили территорию лагеря пулеметами и в этот ощетинившийся стволами огромный квадрат пинками и грубыми окриками согнали большую группу заключенных. Затем увели их из лагеря. Многие наши лучшие товарищи были среди них. Мы же, бессильные помочь им, могли только сжимать кулаки, Мы понимали: они будут убиты в этот последний час! Не знаю, что тогда было сильнее в нас — чувство бессилия или ненависть к убийцам наших товарищей.

Несколько дней спустя мы услышали отдаленный гром канонады. С каждым часом он приближался. Все ближе и ближе. То, чего мы всем сердцем ждали долгие годы мучений и страданий, должно было наконец свершиться. Но когда мы думали о наших казненных товарищах, даже к этой всепоглощающей радости примешивалось чувство горечи и подавленности.

Я вижу все перед собою так, будто это случилось вчера. Я был в бараке своей группы, когда снаружи вдруг раздались громкие торжествующие крики. Мимо окон бежали заключенные. Сначала несколько человек, потом все больше и больше.

Один из них вдруг остановился. Мы увидели его неровно обритую голову, его бледное, измученное лицо, покрытое рыжеватой колючей щетиной. Он сначала прижался лицом к стеклу нашего окна, затем выдавил стекло локтем, пронзительно закричал: «Свобода! Свобода!» — и помчался дальше.

Какое-то мгновение мы стояли совсем тихо, словно не поняв еще смысла этого слова. Потом все разом бросились из барака, чуть не сбивая друг друга с ног. На волю!

Толпы людей заполнили все проходы между бараками. Некоторые, ослабевшие настолько, что не могли ходить, на четвереньках выползали из дверей. Они садились прямо на землю и молча, с сияющими лицами смотрели на пробегавших мимо товарищей. Многие плакали. Другие стояли, обнявшись, ошеломленные тем, что происходило вокруг.

Большинство же, вся эта бурлящая, орущая человеческая масса мчалась к воротам лагеря. Рядом со мной бежал человек, высоко подняв, как для молитвы, руки. Его лицо светилось каким-то внутренним светом, рот был широко открыт. На ходу он беспрерывно, как одержимый, восторженно кричал высоким, звонким голосом: «А-а-а-а-а… А-а-а-а-а!»