Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Когда-то в детстве брат приручил сороку, совсем ручная стала, почти как голубь. Куда же это она потом подевалась? Как все забывается!

Свои детские годы женщина уже давно перестала вспоминать. Что пользы о них думать, да и позабылось теперь многое. Зимы в детстве были страсть какие холодные, куда холоднее, чем нынешние, да и снег тогда словно бы другой был, не тот снег, а ветры — таких ветров нынче и не бывает. А в дом пускали только к вечеру. Ну и что? Разве всегда была зима? И неужто отец каждый вечер порол ее и братьев ремнем? И разве он не умел смеяться?

Муж, — тогда еще почти мальчишка, долговязый, узкоплечий, с острыми ключицами, — сказал ей однажды:

— Пойдем. Пора нам с тобой сговориться. Чего еще ждать? Уйдем в другую деревню и подальше отсюда, если удастся; начнем все заново, сами. У нас получится. Мы молодые, сильные. Купим себе шкаф, поставим в комнату, и для кухни обзаведемся всем, чем надо, как у городских.

Да, силушки ему было не занимать. А уж эти его светлые глаза, почитай даже рыжие… А иногда совсем как золотые. Танцуя, он подымал свою девушку высоко над головой. Руки у него были сильные, точно литые.

Она и пошла за него, потому что он был сильный. А что проку в силе? Много тебе твои сильные руки помогут в беде? Въезжаешь, скажем, ты с возом на помещичий двор — и что же, станешь ты разве сразу по три снопа с возу сбрасывать? Тройную плату, что ли, за это получишь? Или, может, подымешь груженый воз под облака?

Лучше нагибай-ка голову пониже, когда входишь вечером в свой дом, не то треснешься лбом о притолоку. Не знаешь, что ли, как низка дверь-то! А где ольха у ручья растет, знаешь? Ступай туда ночью и раздобудь дерева на подметки, чтобы ребятишки в школу босиком в холода не бегали. Ты ведь сильный. Да только не такой сильный, чтобы хлеба в дому на всю зиму хватало.

Да, мало было проку от его силы, думала женщина. Ни к чему он ее приложить не мог. Случалось и водочки выпивал. Не сказать, чтобы много пил, и не столько от водки пьянел, сколько от слепой, дикой злобы, хоть и сам не знал, на кого и за что злится. Бил детей. Иной раз и ее тоже.

А она его жалела. Бывало, когда стемнеет и ребятишки уснут, он изливал на нее свою ярость, беспомощность свою и свою бесполезную силу. Долго измывался, потом утихал. Она боялась его. Но именно тогда, когда он особенно бесился, бил ее и мучил по ночам, она его понимала и терпеливо сносила все.

В первые годы она боялась, как бы он ненароком и вовсе не погубил себя. Не убил бы кого или не наделал пожара. Но по мере того, как шло время и прибавлялось ртов в их семье и все больше надо было одежды, обуви, хлеба, молока, сала, он становился все тише и тише. С годами вовсе словно онемел. Глаза стали тусклыми и печальными, плечи ссутулились, хотя ему едва перевалило за тридцать. Оживился он только раз — когда началась война и ему пришлось надеть серую солдатскую форму. Она подумала тогда: может, он и прав, может, теперь-то и пригодится его сила. Может, им и вправду дадут земли там, когда они отвоюются. Может, еще и доведется пожить по-людски. Да, в те первые годы войны она, получая от него письма с фронта, мечтала иной раз и о платяном шкафе, и о кухонной мебели.

Лежа тихо, со сложенными на груди руками, женщина думала, что, видно, поделом ей. Если бы тогда, читая его письма, не мечтала она о кухне, может, теперь мужчины сами бы позаботились, сделали бы что-нибудь.

— Тебе нехорошо? — снова спросила дочь, выглянув из кухни.

Женщина чуть заметно покачала головой. Ей как-то вдруг боязно стало говорить, потому что все вокруг подернулось туманом, сделалось далеким и безразличным — даже дочь, ее любимица, стоявшая в дверях, да, даже и она, сказать по совести.

— Мне показалось, что тебе нехорошо, — повторила дочь и нерешительно вернулась в кухню. И вскоре где-то там, далеко-далеко, опять начала греметь горшками и ведрами.

А мать, оставшись одна, решила повернуться на бок, лицом к стене. Поворачивалась она медленно, с трудом и долго потом не могла отдышаться. Ничего, уговаривала она себя. Потом, когда сердце успокоится, можно будет еще обо всем поразмыслить.

Размышления стали теперь самым важным для нее. Впервые в жизни ей было так хорошо и хотелось, чтобы это удовольствие продлилось как можно дольше. Поэтому она лежала совершенно неподвижно, расслабив все тело, и старалась дышать ровно и глубоко, чтобы сердце не так колотилось.

«Вся эта затея с кухней, — сказала она себе немного погодя, когда сердцебиение улеглось, — не так уж и важна. Мне-то в этой кухне больше не стряпать. А эти старые дома, сырые и тесные, все равно сломают, когда понастроят новых. И там уж они обставятся хорошо, как того сами захотят. Вот они-то додумались, как сделать, чтобы от их силы был прок».