Александр Сегень - Похоронный марш

— Я выкинула?! — вскрикнула Файка. — Вы сами его настраивали все против меня, что я непутевая, а тетя Мотя на него за пьянку звонила в милицию жаловацца, а у самой Витька того и гляди с пьяных глаз и ее, и дочку при помощи топора ликвидирует.

— Чего ты брешешь, шавка, — проснувшись, возразила теща Виктора Зыкова, баба Матрена. — Витька уже не пьет давно и не буянничает, а это вы с Валькой Лялиной две лахудры в нашем двору осталися!

Началась всеобщая склока, вернувшая всех к единому мнению, что жить с Бельтюковым под одной крышей нельзя. Но через несколько дней поползли слухи о том, что дом будут выселять, а потом и официально объявили, и оказалось, что не только с Бельтюковым, а и всем нам от мала до велика не жить под одной крышей.

И все стали разъезжаться. Одним из первых уехал со своими домашними Виктор Зыков. Был пятый день после похорон моей бабки, сыпался снег, три грузовика, наполненные имуществом Зыковых, нетерпеливо фыркали выхлопными газами, а Зыков, обнажив лысую, как коленка, голову, стоял во дворе и курил. Огромный наш дом, в котором он привык считать себя хозяином, который он пометил своим флагом, запугал своими криками «Убью!», убедил своими мужскими достоинствами и доходами, оставался стоять здесь, на Массовой улице, среди кружения предновогоднего снега — могучий, шестиэтажный дом, поприще личной и общественной жизнедеятельности Виктора Зыкова.

— Поедем, что ли, командир? — спросил наконец один из троих водителей.

— А я что? Я думал, вы еще не готовы, — засмеялся «командир», прыгнул в кабину первого грузовика, и груженный скарбом кортеж тронулся в путь на другой конец Москвы.

Через три месяца уехали все. В доме теперь жили только работники ЖЭКа — студенты, которым негде и не на что было жить, и они работали в ЖЭКе дворниками. Они учились в разных институтах, и для удобства их так и звали — Медик, Физик, Ботаник. Они наполнили наш дом новым дыханием, и на какое-то время он даже успел стать их домом. Старый, прохудившийся мех — словно в насмешку совсем ненадолго влили в него чуть-чуть молодого вина. Первый и третий подъезды были закрыты на замок, но мой, второй подъезд еще жил, в нем раздавались шаги, звенели будильники, студенты бегали на работу и с работы, в институт и из института, а вечером им тоже не сиделось дома, и они бежали куда-то в Москву, в мир, в далекие края.

Из каких неведомых стран или вершин прилетает ветер, несущий легкую, неуловимую пыльцу нашу, чьи голоса звучат в нем и на каком языке их речь? И куда уносит он пыльцу нашу, кружась, кружась и бросаясь к небу, к вершинам, в черный немой купол; эхо чьих голосов гудит ему вслед, поднимаясь по спирали, по гулким краям небесного колокола?

Небытие рождает фантазию.

Я помню картинки из толстой книжки, они восторгали меня, и я обожал эти огромные скрепленные листы, хотя обращался с книгой, как дикарь — трепал и таскал ее по полу, так что со временем она погибла. Моя мать Анфиса читала мне из нее, и я знал наизусть, что написано под какой картинкой. Если приходили гости, я садился рядом с ними и, листая книгу, читал по памяти каждую страницу.

— Гляди-ка! — не верили своим ушам и глазам гости, а моя мать смеялась и не выдавала мой секрет, пока дотошные гости не затевали проверки при помощи какой-нибудь другой книги, газеты или журнала.

Когда мне надоело содержание этой книжки, я стал сочинять новые похождения Буратино, и если мне подсовывали для проверки другую книгу, не моргнув глазом я выдавал свои экспромты и фантазии. Экзаменаторы смеялись, а мириады букв, непонятные и таинственные, как звезды, смотрели на меня с неживых белых страниц, и в них звучали голоса чужой речи, гулы ветра, холод небытия.

Потом они ожили, пошли, побежали на жучиных лапках по строчкам, сбрасывая с себя на бегу свои черные маски, и оказалось, что есть где-то Африка, Африка, Африка, не ходите, дети, в Африку гулять; а все наши месяцы перед Новым годом любят жечь в лесу костер, совсем как мы, мальчишки; а еще есть какая-то страна, в которой обычные наши помидоры, лимоны и лук живут человеческой жизнью и даже находятся в общественных отношениях.

— Мам, а мам, а страна, где Чиполлино, она где?

— Чиполлино-то? Ах ты, шпингалет ты мой. Чиполлино — он в неведомой стране. Короче, не в здешней. В стране Лимонии, вот где.

— Баб, а баб, Дранейчик сказал, что земля круглая. Она что, круглая всамделе?

— А шут ее знает. Пусти-ка, дай пройду. По телевизеру и вроде все говорят, будто круглая, а моя матушка, царство ей небесное, говорила мне, она как тарелочка плоцкая, стоит на трех китах, а киты на трех слонах, а слоны на трех черепахах.