Александр Сегень - Похоронный марш

— Ты сбесился, что ли, дурак! Пошел ты на фиг! Не трогай меня! Ну ты воще! Кто? Я? Пошел ты на фиг!

Каждые десять минут бушующий Игорь выскакивал на балкон и навзрыд орал:

— Она изменила мне! Изменила! Мать! Изменила с Зэковым! Убью его! Убью ее!

К ночи буря затихла, в воцарившейся тишине раздавались звуки рояля с четвертого этажа, а когда и они исчезли, уже часа в три ночи Игорь вышел на балкон и громко выдохнул в бездонную, насыщенную эхом темноту:

— Люблю ее!

И я услышал, как моя бабка рассмеялась, и я сам рассмеялся, хотя всего несколько минут назад злился на бессонницу.

Со временем мотоцикл осточертел не только жильцам, но и самому Игорю. Неделями тарахтелка стояла в палисаднике неиспользованной, и когда сожитель Файки Фуфайки Гришка совершил свой фантастический полет, он как раз угодил своим тщедушным телом на этот аппарат умерщвления тишины. В том же году Гришкиного полета я закончил школу, а тетя Нина Панкова вышла замуж за полковника Короленко, бросив Игоря и Наташку друг другу на съедение. Отныне они оба всегда были пьяные, и Наташка безостановочно изменяла Игорю. Зыков ей однажды сказал при всем честном народе:

— Лахудра ты. Я один раз польстился на тебя, но теперь вижу свою ошибку. Потому что ты люмпен. Вот ты кто.

— Да ладно тебе! — фыркнула Наташка. — Тоже мне деятель!

Потом я ушел в армию, и пока я служил на границе, Игорь и Наташка развелись, потому что она изменила ему с каким-то шофером, а шофер сделал ей вдруг с бухты-барахты предложение и увез ее куда-то не то в Минск, не то в Харьков. А вскоре после того, как я вернулся из армии, Игоря отправили на принудительное лечение от алкоголизма.

Неожиданно прекратились крики «Убью! Убью-у-у!!!». Дядя Витя Зыков изменился, лысина его приобрела какой-то новый, особенно гордый вид. Летом он стал ходить в вельветовых костюмах самых разнообразных расцветок, а зимой в красавице дубленке и огромнейшей пушистой шапке. Красный флаг Зыков больше не вешал, потому что он истерся, а нового не было. Оказалось, что он теперь не работает больше на заводе «Серп и молот», а резко изменил специализацию, и кто-то по какому-то немыслимому случаю устроил ето заведующим цехом на Краснопресненской плодоовощной базе. Бельтюкову он теперь говорил так:

— Ты мои доходы не считай. Ты свои считай. Забыл, что ли, как сам поллитровки по ночам возил? Если память слабовата, так я тебе припомню. А то, что у меня доходы, так это потому, что в моих руках овоще- и фруктоснабжение всей столицы, в моих руках — вот этих вот — огромные цеха, карщицы, я царь и бог, а ты… Плешь закрой, просвечивается.

— Устроился среди карщиц, царь Соломон, — огрызался Бельтюков. И Бельтюков не был уже тем Бельтюковым. Постарел, плешь раззявилась так, что ничем не прикроешь. К тому же, осенью того года, когда умерла моя бабка, таксист предстал перед всеми в неведомом, неслыханном качестве. Сырым ноябрьским вечером в нашем дворе сидела в окружении женщин и старушек плачущая лимитчица Лариса и раскрывала бельтюковские тайны. Она была любовницей Бельтюкова. Он привозил ее по ночам к себе домой, а когда она спросила, кто там лежит в другой комнате, он сказал — парализованная мать, но велел не беспокоить ее, потому что она боится чужих людей и может даже умереть от испуга. Лариса приехала из Набережных Челнов и очень хотела остаться в Москве с Бельтюковым.

— Да хоть бы с кем, — плакалась она своим слушательницам. — Я женщина скромная, мне ничего, что пожилой и плешь, лишь бы человек был добрый, а как уже если получается, что он меня обманывал и что это не мать его вовсе парализованная, а законная жена, так это мне такой прохвост не нужен, а сам все говорил: мы женимся с тобой, Ларочка, и поедем в далекие края, а я ему: мне и здесь быть хорошо будет, только бы с тобой рядом, но раз он такой, то так не по-человечески обходиться с женой, выдавать ее за родную мать, а самому водить к себе молоденьких, как же мне теперь людям верить, дорогие вы мои москвичи, вот и москвичи какие оказались-то на самом деле, ты подумай!

— Ты на москвичей не надо, — сказал Зыков. — Москвичи тоже разные есть, смотря какие попадутся. Но этот, конечно, не достоин.

И все согласились с Зыковым, что Бельтюков не достоин жить в Москве вообще и в нашем доме в частности.

— А Таньку-то как жалко, — сказала Файка Фуфайка. — Сам довел ее, мучал, чтоб не изменяла, а сам теперь и рад старацца.

— Молчала бы уж, — сказала Фрося Щербанова. — Сама-то ты Гришку своего вовсе из окна выкинула.