Александр Сегень - Похоронный марш

День ото дня ссора перерастала во вражду. Игорь дразнил Славку Зэковым, и дядя Витя за это, поймав Игоря за ухо, отвесил ему пару стальных подзатыльников. Игорь пожаловался отцу и заодно свалил на дядю Витю фингал, полученный в тот же день от какого-то парня с улицы Братьев Жемчужниковых. Борис сказал Виктору, что заявит на него в милицию, только тот нисколечко не испугался.

— Чего? — сказал он. — На меня? В милицию? Ты? Да кто ты такой-то? Улыбочку — не шевелитесь! Пока ты там за собственное развлечение карточки шлепаешь, я, между прочим, вкалываю и произвожу материальное благо. Я — рабочий класс, я был ничем, а стал всем, понял? Прочь с дороги, смету́!

Борис сильно изменился с тех пор, как началась эта вражда. Его выгнали за прогулы и пьянство из фотоателье, и он работал какое-то время в парке Горького, а потом вдруг умер от кровоизлияния в мозг. На поминках Зыков всем доказывал, какой Борис был замечательный человек, словно хотел, чтобы никто не подумал, будто это он вогнал Панкова в гроб. Хотя никто и не думал, а все были сами не свои.

— Такой умный был мужчина, кроцворды… — всхлипнула Валя.

— Ты, Игорь, когда пьешь, закусывай хорошенько, — сказал Зыков Игорю. — Ты в каком классе-то? В десятом уже? Скоро в армию? Ну, давай помянем отца, герой.

После похорон Бориса Зыков перестал говорить, что Нина Панкова в его вкусе. При встрече он тщательно выспрашивал у нее, как здоровье, как самочувствие, как она переносит плохую погоду, будто тетя Нина была старушкой. А когда она исчезала в подъезде, Зыков разводил руками и говорил:

— Ничего не поделаешь, вдова.

Потом Игоря взяли в армию, а когда он вернулся, наступила очень странная весна, какая-то возмущенная, кипящая; свершив насилие над снегом, она в считанные дни разрыла до основанья и вытравила все следы только что прозвеневшей зимы, воспрянувшая трава потянула к небу упругие зеленые руки, а солнце покатилось по небу огромным тяжелым шаром. В домах, на улицах и во дворах участились скандалы, будто люди, надышавшись запахами яростной весны, опьянели каким-то смертобойным дурманом. Зыков страшнее и решительнее обычного кричал, что убьет жену Валентину и тещу Матрену, и они уже не на шутку стали бояться, что он убьет их. Теперь Вальку не веселило появление в окне пьяного лица мужа, а его измены стали вызывать досаду. Особенно она злилась на соседку, Веру Кардашову, красивую и незамужнюю женщину, которая нравилась всем, а той весной заинтересовала и Виктора. При виде Веры Зыков становился пунцовым, крякал, но никак не решался дать ей какой-нибудь знак — слишком она была красива. Однажды он все же сказал ей с шутливой обидой в голосе:

— Какая ты, Верка, коварная, ей-богу. Все мужики по тебе вздыхают.

— Холостым, Витя, и положено вздыхать, — ответила Вера, — а женатые должны спать тихо, чтоб жены спросонок не пугались.

Вечером того дня Зыков выскочил пьяный с топором во двор и закричал:

— Где Валька?! Убью! Убью-у-у!!!

Вальки нигде не оказалось, и Зыков изрубил на куски скамейку возле доминошного стола. На другой день он выстругал новую и уже сидел на ней и бил доминошками об стол, а Валентина вздыхала:

— Слава богу, занялся хоть чем-то, а то или меня с топором гоняет, или начнет по Верке Кардашовой вздыхать. Только она для него больно гордая, не подступишься. Больно много о себе воображает.

В конце лета Вера умерла, а перед этим весь май, весь июнь и июль болела. Когда ее хоронили, из всех домов пришли люди. Зыков чувствовал себя явно обманутым, словно кто-то другой, более важный и серьезный, чем он, отнял у него выслеживаемую добычу. Он помогал нести гроб, а на поминках все время туго молчал, оглядывая круглыми глазами желтые обои, сервант с посудой и безделушками, репродукцию мадонны Литты в позлащенной рамочке, фотографию Сашки Кардашова — и во всем этом ощущалось присутствие Веры, ее дыхание и шаги, но вместо нее всеобщее внимание было обращено на мою мать Анфису, которая уже выпила рюмок десять поминальной водки и, моргая густо натушеванными глазами, спрашивала у бабы Клавы:

— Теть Клав, а где Верка-то? Верка-то где?

На другой год моя мать исчезла, а Зыков решительно пошел на приступ жены таксиста Бельтюкова. Таксист строил дачу и поэтому по ночам ходил в «спиртную» смену — продавал из-под сиденья водку, по десятке за бутылку, тем, кому оказалось мало или среди ночи взяло за жабры отрезвление. Но все же, если выпадала возможность, таксист заезжал среди ночи домой и проведывал жену, не очень ли она по нему соскучилась. Тем более, что дочь Бельтюковых, Маринка, как только исполнилось восемнадцать лет, вышла замуж и сбежала от родителей к мужу.