Александр Сегень - Похоронный марш

— Слушай, — вдруг оборвалось пение, — а ты мечтаешь хоть поехать в далекие края или нет?

— Вообще-то хочу, — сказал я и, краснея, признался: — Только их нет, никаких далеких краев.

— То есть как? — удивился Павлик.

— А так, — твердо сказал я. — Это все придумка такая, чтоб веселее, понимаешь?

— Да ты что! — перепугался Веселый Павлик и схватил меня за руку. — Ну-ка, пульсик. Лобик. Может, у тебя свинка начинается или грипп? А, все понятно, ты просто за психоида меня считаешь, поддался на удочку дворовых филистеров.

— Да нет же, я серьезно! Не понимаешь ты, что ли?!

— Не понимаю. Ты что — субъективный идеалист? Да нет же! Я же ездил! В Крым, в Ленинград, в Киев, на Кривоструйку. Да ты чего! Я в Одессе знаешь каким мороженым обжирался. Этого чего, тоже не было?

— Мороженое, может, и было, а Одессы никакой нет. Это специально так делают, чтоб казалось, будто ты в Одессе, а на самом деле ни в какой не в Одессе, а в таком специальном павильоне, как в кино, — выпалил я.

Павлик задумался. Покопошился в бороде.

— Слушай, — сказал он, — вот это да! Ну ты, я тебе скажу, индивидуум. Вот это самое вот ты гениально придумал. Это ты сам?

— Сам, — гордо, но грустно признался я.

Павлик три раза измерил комнату шагами — пять шагов от стены, на которой у него висела табличка «ЗАПАД», до стены с табличкой «ВОСТОК», пять шагов обратно и еще пять шагов с запада на восток — под ногами очутился худой резиновый мяч, и Павлик снова пинком отправил его на кухню. Попугай в клетке вспомнил какую-то придуманную им самим экзотическую страну:

— Киррака! Киррака! Родненьк!

Веселый Павлик подошел к карте мира, висящей у него в коридоре, обшарпанной и такой старой, что на ней еще пол-Африки было закрашено малиновым цветом французских колоний и добрая треть бутылочной британской зеленью. Я тоже подошел, и мы вместе принялись разглядывать моря и материки. Шумели бумажные волны, как пульсы всечеловеческих фантазий, полиграфические ветры доносили запахи типографской краски.

— Как ты думаешь, — спросил Павлик, — пустыни придумали потому, что уже ничего не могли выдумать?

Я пожал плечами. Мы снова углубились в изучение карты. Огромная земля теснилась в клетке меридианов и параллелей, в которую заключила ее человеческая фантазия; медленно несли вены прославленных рек свои синие придуманные струи.

— Да, ты прав, — разжав слипшиеся губы, пробормотал Павлик, — ничего этого нет на самом деле. Но черт возьми! Все это есть во мне, я чувствую его!

Он повернул ко мне широкое лицо, и я увидел, что глаза его полнятся влагой, как два океана. Он взял меня за руку.

— Ты что, Павлик? — спросил я.

— Молчи, — прошептал он. — Чувствуешь в моей ладони?

Я сосредоточил свое внимание на горячей, плотной ладони Павлика. Сначала я почувствовал влажные импульсы, ничего особенного, простое человеческое сердце билось в мясистой взрослой ладони под моей детской ладонью. Но вдруг пробежала какая-то волна, потом что-то проползло, будто муравей или червячок, и я отдернул руку. Ни на моей, ни на Павликовой ладони ничего не было.

— Что это было? — спросил я.

— А ты не понял? — загадочно промолвил Павлик.

— Нет, — прошептал я, очарованный его загадочностью.

— Не понял разве, что это корабль плыл по морю? — сказал Веселый Павлик и улыбнулся, а в глазах его все искрилась влага.

— Какой корабль? — спросил я.

— Шлюп, — ответил он. — Веселый такой шлюпик.

— Здорово! — сказал я. — А еще можешь?

— Могу, — согласился он. — Давай руку. Чувствуешь? Чуешь, каравелла вошла в море? Чуешь, как они сближаются?

Сначала вновь были ничего не означающие импульсы сердца, но вот пробежала волна, пополз муравьем шлюп, а навстречу ему плыла красавица каравелла. Они сблизились и поцеловались на скрещении линий ладони, а Павлик забеспокоился и спросил:

— Милый друг, иль ты не чуешь?

— Чую, — прошептал я, и заскрипели снасти, звякнул колокол, трепетно захлопали крылья парусов, матросы ликующе приветствовали друг друга — не так уж часто в открытом океане встретишь судно твоей страны! А волны миллиардами страниц шелестели за бортом, стремясь скорее достичь далеких краев, невиданных земель, страны Лимонии и королевства Блефуску. Птицы, галдя и пища, скакали над волнами, клевали море и подпрыгивали в воздух, как на пружинках. Корабли медленно отошли друг от друга и затерялись в бескрайних просторах. Буря! Волны, глотая друг друга, плевались пеной, и огненные языки неба сладострастно слизывали соль со вспотевших мускулов океана. Тяжелое сердце земли вздрагивало и билось невпопад под разметавшимися нервами морей, и шли, шли, шли тучи далёко, гнал их злой ветер, больно стегая плетью, за горизонт, за незримую даль, на самый край земли. А когда море, ударившись головою об дно, потеряло сознание, все стало утихать, глохнуть, пал туман, и как только молочная пелена развеялась, солнце открыло глаза. Оно увидело тихую лазурь, крупицы островов, отдыхающих после любовного жара, белые тряпочки облаков, подсыхающие на веревках радуг, и чистое, гладкое зеркало, в котором оно увидело себя и возвеселилось. Сердце земли потекло в размеренном ритме, море проснулось, и чинно пошли стада послушных волн из одного конца земли в другой — пять шагов с запада на восток, пять шагов с востока на запад и еще пять шагов обратно. Павлик отнял у меня свою ладонь, отошел и сел в обшарпанное кресло.