Владимир Сорокин - Нормальная история

Совместная выставка проекта “Исkunstво” проходила на Westandbahnhof – бывшем вокзале, превращенном в выставочный зал. Перелистывая альбом, выпущенный в 1988 году в Берлине, я вижу, что работы русских и западноберлинских художников, несмотря на их молодость, по тем временам были вполне приличного уровня. Нам всем предстояло провести в Берлине месяц. Жили мы в том же здании, где происходила выставка. Пока художники занимались подготовкой к экспозиции, я был предоставлен самому себе. И оказался один на один с новым городом. Западный Берлин – 88 впустил меня в себя. Погода стояла осенняя, пасмурных дней было больше. Но серое небо лишь оттеняло и усиливало впечатление. Город показался мне спокойным и полупустым – широкие улицы, редкие машины и прохожие, много пространства. Я сел в двухэтажный автобус и доехал от Шпандау до центра Западного Берлина, туда, где начинался Курфюрстендамм. Вид разрушенного собора на фоне серого неба и рядом – небоскреба со знакомым уже, медленно поворачивающимся знаком “Мерседеса” навсегда запечатлен в моей памяти как лицо Берлина-88. К этому примешивался запах жареных каштанов и сосисок, не очень громкий шум толпы.

Самым приятным и неожиданным было то, что Берлин не требовал от меня признания и уважения, не настаивал ни на чем, не бросался со своими достопримечательностями. Он вообще ничего не требовал, ни в чем не упрекал, а просто стоял – спокойный, просторный город с великой, грозной и трагической историей. Чувствовалось, что он преодолел свою историю, вышел победителем, заслужив себе право просто быть городом. Этот покой был особенно странен, когда ты знал, что такое Западный Берлин, этот остров свободного мира в океане мира совсем другого, хорошо тебе известного с детства; остров, окруженный стеной и колючей проволокой. По советской логике в таком городе должны ходить военные патрули и проверять документы у прохожих, а после 21:00 должна включаться сирена комендантского часа, заставляющая жителей запирать свои двери до утра…

Но город был как-то вызывающе свободен. Ни разу за этот месяц у меня никто не потребовал документов, полицейских я видел только на вокзале. Они были так же спокойны и приветливы, как и сам Берлин.

На третий день я нашел слово, определяющее этот не совсем обычный город: “пространство”. Берлин был городом, полным пространства, здесь его был избыток. Особенно это чувствовалось в Кройцберге, районе художников, музыкантов и неформалов. Здесь было пусто, руинированно, неформально и очень комфортно. Мы с друзьями ходили в гости к обитающим здесь художникам и музыкантам, общались, выпивали. Здесь завязывались деловые отношения и русско-немецкие романы, встречались друзья, с которыми предстояло дружить и общаться все эти десятилетия.

Пространство, наполняющее Берлин-88, носило явный культурный оттенок: проходили выставки современного искусства, концерты, рождалось множество международных и русско-немецких проектов, составлялись сборники стихов и прозы. В этот приезд я впервые подписал договор с западногерманским издательством на издание своей книги “Очередь” и рассказов, что строжайше запрещалось в СССР. Замечательно и символично, что подписание договора произошло не в офисе, а в старом берлинском кафе. Молодая, энергичная редакторша издательства в коротенькой юбочке и такая же молодая будущая переводчица моих рассказов с мальчишеской челкой и в узких брюках олицетворяли для меня тогда культурную сцену Западного Берлина: это был город молодых людей, новых проектов, новых культурных пространств…

В тот месяц Берлин дал мне почувствовать себя, я “попробовал его на язык”, и вкус этот остался со мной навсегда. Это был город свободного пространства, которое не требует от тебя ничего, но всегда готово тебя принять, найти в себе место для пришедшего. Нечто подобное я почувствовал через двадцать лет в Нью-Йорке, когда впервые оказался там. Но все-таки пространство Нью-Йорка не так деликатно по отношению к гостям, как пространство Берлина. При всей любви к Нью-Йорку я не хотел бы там жить.

Полноценно почувствовать Берлин и окончательно влюбиться в него мне довелось в 1992 году, когда я получил стипендию DAAD и на год поселился в районе Шёнеберг. Около года провел я в Берлине и узнал многое о нем. Он стал для меня еще более уютным и привлекательным.

Обычно слово “уют” подразумевает что-то небольшое, предназначенное для круга единомышленников, способных это оценить и этим насладиться. Открытые, распахнутые пространства, например, Москвы мне всегда было трудно назвать уютными. Москва, да и многие другие советские города, тоже состояла из больших площадей, широких проспектов, размашистых новостроек. Но в этих имперских пространствах при всей их открытости, доступности для “широких народных масс” никогда не было уюта, наоборот, они как бы противостояли уюту советского человека, всем этим маленьким квартирам, обставленным тем, что удалось достать каждый раз необычным способом, вырвать у государства или найти в антикварном магазине.