Владимир Сорокин - Нормальная история

Чтобы написать такое в семидесятые годы, надо не только чувствовать мифологию советской жизни, но и ведать метафизику жизни русской.

Или, например, написанное в те же годы, но теперь, в XXI веке, звучащее актуальней, чем тогда:

Такой остро-пристальный, почти нечеловеческий взгляд на нас, людей, со стороны некоторых пугал и отталкивал. В восьмидесятые Дмитрий Александрович существенно расширил жанр своих выступлений: он пел, камлал, покрикивал кикиморой в промежутках между стихами. На одном из чтений с вопросом к автору в зале встала девочка на вид из очень интеллигентной семьи: “Мои родители сказали мне: если хочешь увидеть дьявола во плоти, сходи на чтение Пригова”. – “Ну и?” – поднял брови Дмитрий Александрович. “Они не ошиблись”, – ответила девочка.

В 1985-м мы вместе выступали в ленинградском литературном “Клубе-81”. После прочтения Приговым “Куликова поля” в зале раздалось: “Русофобия!” Власти обвиняли его в антисоветчине и антиобщественном поведении, в результате чего однажды он был свезен таки в психушку. “Слава богу, что мы живы, на свободе и можем писать, – любил повторять он. – Вспомните, Владимир Георгиевич, Шаламова. Вот судьба! А у нас? Живем как в раю!”

Писал он действительно много, почти каждый день. “А что еще делать?” – спрашивал в ответ на рассуждения о “вдохновении и озарении”. Стихи отсеянные рвал и собирал в отдельные книжки – “гробики отринутых стихов”, запечатанные скрепками, чтобы нельзя было открыть. “Гробики” дарил друзьям. Три таких пухлых “гробика” лежат у меня в столе. Боюсь, что теперь не удержусь и открою.

Многое характерное для русского поэта ему было чуждо. Представить его ушедшим в запой, впавшим в истерику или в “профессиональное” выяснение отношений, бьющим посуду или морды коллегам в ресторане ЦДЛ было невозможно. В его жизни был особенный аскетизм, делавший его похожим на монаха. Недаром Иван Дыховичный приглашал его сняться в фильме “Черный монах”.

Пригов был чужд многим слабостям человеческим. Как подметил Виктор Ерофеев, “был малофизиологичен”.

Что он любил? Писать и читать вслух стихи; рисовать чудищ и одновременно поглядывать в телевизор, где шел футбол; пить чай с собеседником и толковать обо всем; Россию как чудо-юдо огромадное; Европу как комфортную комнату; Германию и немцев с немецкой философией и музыкой; прогуливаться, чуть прихрамывая, по новым городам, пристально разглядывая их; “Чевенгур” Платонова; мыть посуду; называть всех по имени-отчеству; выпить после поэтического вечера бокал немецкого или чешского пива; триллеры, блокбастеры и фантастические фильмы вроде “Терминатора”, “Чужих” и “Звездных войн”; романы на английском языке; мягкие игрушки; оперы и арии из опер, которые прекрасно знал.

Его окружали друзья и знакомые. Он любил двух женщин, между собою как-то трогательно и по-сестрински похожих. Но любил повторять: “Предпочитаю тех женщин, которые мне не мешают”.

Что он не любил? Пение советскими бардами стихов под гитару; крепкие алкогольные напитки; советских шестидесятников; процесс регулярного поглощения пищи, а конкретно – процесс жевания; фильм “Пятый элемент” за “легкомысленность”; романы Коэльо; советскую власть; поэта Маяковского; экзальтированных женщин и фамильярных мужчин; музеи и хождение по ним; фотографирование достопримечательностей; разглядывание фотографий достопримечательностей; сюрреалистов и импрессионистов; мобильные телефоны и автомобили.

И еще не любил писать письма. За нашу двадцативосьмилетнюю дружбу я получил от него одно-единственное письмо. Поэтому, и не только поэтому, оно дорогого стоит. Вернувшись 9 мая 1983 года поздно вечером домой, обнаружил я его на своем письменном столе. Послание было написано бисерно-порывистым почерком Дмитрия Александровича: