Владимир Сорокин - Нормальная история

Уважаемый Владимир Георгиевич!

Волею судьбы, ведущей нас по путям непредвиденным, но и непререкаемым, оказался я в зоне метро “Беляево” и, увидя автобус под № 647 , оказался в Вашем доме. Я бы слукавил, отрицая тот факт, что имел и некоторую, заранее обдуманную мысль посетить Вас при первой подвернувшейся возможности. Так оно и случилось.

Имел я вчера у себя дома звонок от Ирины Михайловны Пивоваровой, которая отбывает свой не неприятный срок в дней 20 в поселке писательском Переделкино. И находясь там, пришла ей в голову мысль, пригласить нас посетить ее в один из пригодных для нас дней.

Я подумал, что в этой идее нет ничего противоестественного, и вполне она может совпасть с нашим собственным желанием и с той, мелькнувшей в Вашей голове и поведанной мне во всей ее полноте и откровенности, идеей посетить Чуковских в том же, исторически памятном для всякого литературно-заинтересованного русского, поселке Переделкино.

Соответственно, Ирина Михайловна будет мне звонить завтра и справляться по поводу нашего возможного согласия и уточнения дня конкретного визита. Посему, единственная возможность согласовать наши намерения есть Ваш звонок по моему телефону, нумер которого у Вас имеется.

Вот, пожалуй, и все, что я могу поведать чистому листу бумаги в Ваше отсутствие в Вашем доме в присутствии Вашей супруги и единоутробных детишек Ваших, едва восставших ото сна и смотрящих на меня с неким родом потустороннего неузнавания, даже, вернее, неузнавания не меня лично, но всего, явившегося им после потустороннего двухчасового отсутствия этого твердого и неколебимого мира. Весьма дети ваши возросли и посерьезнели.

Да, по дороге, едучи в автобусе, изобрел я стих, весьма контрастирующий с нынешним временем года, с нынешним национальным составом сей географической, политической и людской общности.

Задумался я, отчего же это, едучи к Вам, явился мне образ японца. И подумалось: что-то есть в строгости и чистой остраненности стилистики Вашего письма от иероглифической созерцательной законченности японско-китайских кулисных построений картинного и литературного пространства (насколько, конечно, мы можем судить об этом по посторонним признакам русских переложений японских текстов и прямого созерцания японских, в меру непонятных вне контекста их создания и существования, гравюр).

Вот и все.

С премногим уважением,

Это и есть та самая изящная словесность, которой беззаветно служил Дмитрий Александрович Пригов. Тот самый воздух слов, которым он дышал.

А нам теперь предстоит дышать чистым воздухом его Вселенной, созерцая ее светила и планеты, оставленные нам в наследство Поэтом.

Мы еще встретимся, Дмитрий Александрович.

Палаццо Веньер дей Леони на Большом канале не похоже ни на корабль, тридцать лет стоящий на приколе и ставший модным рестораном на воде с вычурными блюдами и высокомерными официантами, ни на дорогой венецианский отель с лакированной мебелью, мраморными полами, старыми гравюрами и собственным водным такси, ни на виллу состарившейся голливудской звезды, решившей комфортно умереть в Венеции, ни на модный бутик. Но еще меньше палаццо похоже на музей. И тем не менее. Это музей. Совсем небольшой. Даже – маленький. Но, на мой взгляд, лучший музей изобразительного искусства ХХ века, вместивший в себя все необходимое. В данном случае размер помещений не имеет значения. Назвать эти комнаты музейными залами, где звенит эхо, скучают пожилые охранительницы и скрипит паркет под стаями туристов, ждущих своего экскурсовода, язык не повернется. Имеет значение то, что находится в этих небольших комнатах. В них собрано практически все, что умещается в слово “модернизм”. Это небольшой каменный сосуд, до горлышка наполненный жирными сливками нового, грозного искусства, ставшего знаком еще более грозного века и беспощадно, словно бульдозерным ножом отделившего себя от живописи всех предыдущих веков, обозначив новую систему культурных координат.