Владимир Сорокин - Нормальная история

С Приговым всегда было интересно.

Он многое открыл.

Моя встреча с Приговым произошла году в 1978-м, в просторной, залитой заходящим солнцем мастерской художника Эрика Булатова, давшего мне стопку машинописных листов со стихами и удалившегося на кухню ставить чайник. Это были стихи неведомого мне поэта Д. А. Пригова. Пролистнул титул. Первый текст: “Куликово поле”. Я прочитал это стихотворение, освещенное пыльным солнечным лучом. Перечитал. Снова перечитал. И понял, что есть еще один большой поэт. До этого в этой же мастерской мне открыли другого большого поэта – Всеволода Некрасова.

Это первое чувство прикосновения к Пригову, к его стихотворению в солнечном луче, незабываемо. Так открылся мне приговский космос. С самим же автором мы встретились через полгода, зимой, в знаменитом подпольно-литературном салоне Ники Щербаковой. Здесь в свое время читали Лимонов, Веничка Ерофеев, Губанов, Мамлеев, смогисты. Большая, обставленная антикварной мебелью квартира в тот вечер вместила человек семьдесят. Сидели на викторианских диванах и на полу. Горели свечи. Пригов читал. Он был уже звездой. О нем говорили и спорили, как о явлении. Уже было: “Ну, старик, это же как у Пригова…” Знали и повторяли: “да он и не скрывается” и “а все ж татары поприятней”.

Читал он блестяще. В тот вечер я услышал теперь уже хрестоматийного “Милиционера”, “Исторические и героические песни”, “Заклинание именем”, “Элегические песни”, “Изучения” и просто стихи, стихи. Успех был полный, но были и некоторые филологические девушки, недоумевающе переглядывающиеся. К Пригову привыкали. Он постепенно овладевал массами.

После вечера нас познакомил Эрик: “Дима, это Володя Сорокин, прозаик”. Разгоряченный двухчасовым чтением Пригов протянул крепкую ладонь скульптора: “Пригов Дмитрий Александрович”. Очки его яростно блестели. Рядом толпились поклонники и сутулился поэт Некрасов, поглядывающий на Пригова с тихим обожанием. Это был взгляд равного по статусу. Тогда они еще дружили.

А через неделю-другую я сидел на кухне в квартире Пригова, в Беляево. Мы пили с ним чай “эрл грей”, говорили. Я принес свое, тогда немногое: рассказ “Заплыв”, первую и последнюю части из “Нормы”. Ему понравилось, он был благожелателен. Из разговора я запомнил его вопросительную фразу: “Интересно, чем отличится ваше поколение?” Не знаю точно, чем отличилось мое поколение, но тогда, в 1979 году, я, признаться, чувствовал себя и Пригова одним культурным поколением, а в чем-то он и опережал, был культурно моложе, шел впереди, делая свои стремительные открытия. Как подлинный талант он был вне поколений. За это на него всегда, до самой смерти, поскрипывали зубами, сзади – шестидесятники с мраморными бюстами Ахматовой – Пастернака, спереди – “новые искренние” со стаканом портвейна в одной руке и дипломом советского филфаковца в другой, а с боков – безнадежно провинциальные толстожурнальные критики.

Вообще, Пригов раздражал. И не всегда реакция на это была положительная. “Как можно слагать стихи про милиционера?” – спросила раз одна дама с ахматовско-цветаевской челкой. “Взбесившийся компьютер!” – качал головой Илья Кабаков на первом чтении Пригова. Потом он влюбился в Дмитрия Александровича на всю жизнь. “Шутовство, обезьянничество…” – бормотал иногда строгий Булатов. “У Димы много мусора, зачем он так много пишет?” – пожимал узкими плечами Некрасов. “Пригов неряшлив”, – почесывал косматую бороду Кривулин. Но неряшливым в письме был и Достоевский. Когда творец отворяет золотую жилу и живое жидкое золото бьет фонтаном, а творцу остается лишь одно – стать краном, трубой, пропустив через себя огненную, переливающуюся радугами струю, то не остается времени на сосредоточенную отделку и шлифование. Через Пригова перло. И так сильно и напористо, что он не мог и минуты усидеть на месте. Он был неусидчив. И, прихрамывая, слегка подпрыгивал на ходу. Подпрыгивающей походкой Пригов двигался по жизни, творя свою Вселенную. “Куда вы торопитесь?” – спрашивали его. Но он торопился не куда-то, а творить новые и новые миры.

Приговская ирония уникальна. Она построена не на мизантропии, как, например, у Бродского или Набокова, а на желании увидеть и показать мир под другим, более острым углом зрения, сломав старую, веками настроенную и во многом уже заржавевшую общественную оптику восприятия земной жизни, заставляющую нас жить автоматически, принимать на веру штампы и клише, продлевать заскорузлые убеждения и замшелые истины поколений. Пригов протер нам глаза своим жгучим спиртом, заставил взглянуть по-новому на слишком хорошо знакомое: